Лев Долгопольский - Прошедшие лабиринт [СИ]

Сергей посмотрел в сторону одного из растущих на пустыре дубов и ужаснулся. К дубу был привязан Прохоров! По нему ползала целая толпа муравьёв, а на плече сидела крыса, по всей видимости тот самый Мессинг, о котором говорил Ант. Судя по всему, допрос шёл полным ходом.

— Итак, что мы имеем? Огромную армию, которая скоро превысит по численности все армии мира, вместе взятые, причём она почти неуязвима, ибо кто примет крысу всерьёз? Оружие, способное уничтожить любого врага до того, как он поймёт, что на него напали. Универсального связиста, которого нельзя ни обнаружить, ни уничтожить… да что там, даже помешать его передачам невозможно. И пленный, который скоро выдаст нам координаты главной резиденции Общества, единственного возможного противника. Ты всё ещё считаешь, что я сошёл с ума? Ой, старик, ты сам не представляешь, как забавно выглядишь, — и Ант зашёлся в очередном приступе смеха.

Сергею же было не смешно. Он бросил взгляд на Тито, который уже перестал спорить с Наполеоном, а каким-то образом оказался у него на плече. И пищал. Он пищал всё громче и громче, всё требовательней и требовательней, и гротескная картина закружилась у Меренкова перед глазами…

Сергей не сразу понял, что это звонок в дверь. Поначалу попытался прибить будильник на тумбочке и удивился сквозь полудрему, что он не замолкает. Потихоньку в сонном сознании угнездилась идея, что надо встать и открыть дверь. Вставать не хотелось — мало ли кого там обнаружишь, может, опять гости из КГБ, имеющие привычку испаряться на глазах клиента, или крысиные генералы на кошках… Сергей стряхнул с себя остатки сна: «Надо же, довели меня последние дни… Какой только ерунды в голову не лезет…»

Он встал, пошарил ногой под диваном, обнаружил одну тапочку и, махнув рукой, пошлепал в прихожую. Звонок надрывался совершенно истошно. Сергей отпер замок и распахнул дверь с очевидным желанием объяснить непрошеному гостю все, что он о нем думает. И застыл…

За порогом, в вечных сумерках лестничной клетки, маячила округлая, как правильный кабачок, фигура. Знакомая Сергею всю его жизнь. «Маменька приехали», — почему-то именно в такой странной форме пронеслась в смятенных Сергеевых мозгах простая и очевидная мысль.

— Почему ты такой нестриженый? Неужели трудно дойти до парикмахерской? — поприветствовала сына вошедшая дама.

Если и были у Сергея какие сомнения по поводу личности гостьи, то столь радушное приветствие, а главное, голос — о, голос! — развеяли эти самые сомнения в прах.

— Почему ты так долго спишь? Уже полдевятого… Где ты был вчера, что спишь? Напился? Хочешь, как твой отец? Почему грязно? Сколько раз я говорила тебе не носить клетчатых рубашек? Ты абсирант, а не бродяжка какая! Где галстук, который я послала тебе? Тот, в елочку?

Произнося все это, Варвара Никаноровна теснила ошалевшего сына в сторону кухни. По пути ей попадались на глаза все новые следы его прегрешений — клетчатая рубашка на полу в ванной, немытая чашка на столе в кухне — и все, буквально все, служило добротным горючим в бездонной топке ее воспитательного процесса.

Варвара Никаноровна Меренкова обожала своего сына со всей нерастраченной силой души одинокой матери и ответственного работника. Да, она была разведена с отцом Сергея много лет назад, почти сразу же после рождения младшей дочери, Лены. И она была ответственным работником — а как иначе назвать должность заведующей машбюро администрации Горьковского речного порта? Самого крупного речного порта Европейской части СССР, как любила непременно добавлять Варвара Никаноровна со значительным сгущением черт.

Наверное, в юности она была красавицей. Во всяком случае, следы этой красоты до сих пор можно было ухватить где-то в отдаленных уголках ее лица. Особенно когда она молчала. Глаза, к примеру: большие, зеленовато-серые, с тяжелыми томными веками. К сожалению, Варвара Никаноровна была не из молчуний. Она говорила много, самозабвенно, самовозгораясь вдохновением от своих собственных слов. Когда-то в какой-то читанной в далекой юности книжке Сергей встретил фразу «от голоса его приседали кони». Фраза запала в наивную неокрепшую душу Сережи и приходила в ум всякий раз, когда маман произносила перед ним свои монологи. Но почему-то вместо коней перед внутренним оком Сергея упорно возникали приседающие портальные краны Горьковского речного порта.

Конечно же, Сергей любил свою мать. Конечно же, он понимал, как ей трудно было одной вырастить Ленку — Сергей был старше своей сестры на 12 лет. Конечно же, он был ей благодарен и самозабвенно, покаянно жалел ее, когда она вдруг замолкала… Но это бывало так редко! Варвара Никаноровна буквально брызгала вокруг какой-то суетливой, беспорядочной недоброжелательностью. Если бы Сергей имел хоть малейшее представление о темных коридорах женской души, он, без сомнения, с легкостью разглядел бы за этим недоброжелательством ко всем и вся лишь горькую обиду за свою собственную неустроенную бабскую участь. Но увы! Сергей при размышлении о женщинах неизменно впадал в состояние ошеломленного ступора.

Маман меж тем начала разбирать объемистую дерматиновую сумку, продолжая свои воспитательные речи. Из сумки последовательно показались: раскоряченная в пароксизме последних судорог кура по 2-60 за кило, слегка заплесневелый, но оттого еще более желанный батон копченой колбасы «Московская», немного помятая жестянка с черной икрой и полуразмерзшаяся стерлядка, запакованная в многочисленные полиэтиленовые пакеты. Заключительным аккордом ко всей этой красоте был пакет с его любимыми конфетами «Мишка косолапый», которые Сергей с детства называл «Мишка на дереве».

— Вот, набор давали, — ворчливо сообщила маман. — А то я тебя знаю, ни есть не будешь, ни готовить, весь в отца. Отец вот стерлядку подкинул — браконьерили, видать, с собутыльниками, управы на них нет. Уфф… в поезде жара была, глаз не сомкнула, а еще в электричке крысу видела, какая гадость, эти транспортники совсем распоясались, в нашем Горьковском речном порту такого вовек не бывало…

Произнося все это, Варвара Никаноровна споро инспектировала кухню. Вымытые вчера Настей чашки были признаны отвратительно грязными и отправились обратно в мойку.

— А где бабушкины тарелки? Их же шесть было? Почему только три осталось? Неужели разбил? Да что же это такое — я столько для тебя сделала, один этот обмен мне чего стоил — Люське из райисполкома сколько черной икры перетаскала, да еще и сюда сколько коньяку ушло, а ты за тарелками уследить не можешь.

Сергей не имел ни малейшего понятия, о каких бабушкиных тарелках идет речь. Но скорее всего, он их действительно разбил. В душе поднималась обычная в присутствии маман волна раскаяния. Самое обидное — все, что она говорила, было правильно. Родственный обмен с бабушкой Зиной, мамой Варвары Никаноровны, действительно через все инстанции проталкивала маман. Бабушка Зина сломала шейку бедра, когда Сергей учился на третьем курсе. Пришлось срочно забирать бабушку в Горький, под пригляд дочери. Пропажа квартиры в Климовске была тогда более чем реальной, но не для Варвары Никаноровны. Чужого ей было не надо, но своего она упускать не собиралась. Райисполком увертывался от разрешения на родственный обмен сколько мог, выписывая резолюции «о фактической переуступке жилья». Но Варвара Никаноровна, вооружившись дефицитными продуктами из заказов администрации Горьковского речного порта, вновь шла на приступ бастионов исполнительной власти. В конце концов исполнительную власть просто закидали банками с черной икрой и бутылками армянского коньяка. Исполнительная власть сдалась.