Лев Долгопольский - Прошедшие лабиринт [СИ]

Генка запираться больше не стал, и через час Люда уже знала всю подноготную. Про походы в институт. Про кривую банку. Про странных головастиков. А самое главное — про гриб, выращенный в той самой кривой банке. И выходило, что ее знакомые — и Сергей, и Антон — имели ко всей истории самое непосредственное отношение. Как же она всего этого в Подольске не заметила? Как могла не видеть, что Сергей, невежа, книжник и затворник, добился своей невероятной, невозможной, недостижимой цели и нашел заветный брейнорин? Может быть, ему Антон помог? Да понимают ли они, какого джинна выпустили из бутылки?

И она немедленно упаковалась, попрощалась с гостеприимной Фоминичной и помчалась в Анапу, надеясь поймать вечерний самолет в Москву. В своих новых способностях получить билет из обкомовской брони она нисколько не сомневалась.

Уже после Людиного поспешного отъезда у калитки постучались двое, южного вида, — мужчина и молодая женщина… Мужчина представился Анзором Давиташвили, девушку назвал своей двоюродной сестрой. Генка немедленно признал в Анзоре своего шахматного антрепренера.

Анзор пытался очаровать женщин, уговорить их отпустить Генку на вечер, клялся в честности игры, соблазнял деньгами… Все тщетно. Расстроенный Анзор даже отказался от грибной настойки.

— Что, грузины кроме вина ничего не пьют? — поддела его Фоминична.

— Мы не грузины. Мы — ассирийцы, — гордо возразил Анзор. — Пойдем, Джуна, — позвал он свою спутницу.

Девушка допила стакан прозрачной жидкости и молча, как и сидела, последовала за своим повелителем. Расстроенному Генке оставалось только радоваться, что бабка не догадалась залезть в левый карман его брюк и теперь хоть всего-то два рубля, но ему останется.

Генкина бабка все никак не могла понять, что происходит. Пришли к Фоминичне гости, Бабашура с Панфутьичем. Пили они чай, не самогонку, а послушаешь их разговор — так не знаешь даже, что и подумать. И Фоминична вроде бы не то что институт — семилетку даже не закончила. Гости ее — и подавно. А как собрались за чаем, так и завели какой-то научный разговор — спасу нет. Фоминична знай себе тарахтит непонятно о чем — домино какое-то, аллеи, репрессии… А Бабашура так и норовит брякнуть что-то по-иностранному, прямо, как шпионка вражеская. Непонятно это все и, главное, слова не вставишь. И с Панфутьичем не поговорить. Неразговорчивый он чего-то. Обиделся, наверное. Стакан с грибной настойкой, от которой Анзор отказался, по привычке залпом осушил — да, видать, не по вкусу пришлась настоечка-то. Сидит теперь, молчит, как сыч, да смотрит куда-то в сторону.

Хорошо еще, Бабашура привела с собой какого-то мужчину лет сорока, которого она называла своим благодетелем. И с мужчиной этим можно было перекинуться парой слов, и сама Бабашура время от времени переходила все же на русский язык и принималась рассказывать о мужниных премиальных, спрятанных ею еще в ноябре пятьдесят пятого и найденных лишь несколько дней тому назад.

Панфутьич, внимая ее рассказу, сбрасывал с себя оцепенение и внушительно поддакивал, непременно упоминая о том, как они с Михалычем собирались отметить октябрьские праздники и как они перерыли тогда весь дом в поисках заначки. Бабашура подробно рассказывала и о том, как она сама безуспешно искала эти деньги зимой шестьдесят первого, сетовала, что в кои-то веки на обмен денег отвели целых три месяца, а она за эти три месяца так свой тайник и не нашла. А неделю назад, как возвращалась от Фоминичны, так все и вспомнила.

— Как в кино увидела, — хвасталась Бабашура. — Себя увидела, молодую. Как я в горницу вошла, сундук, от свекрови оставшийся, отодвинула, да там под половицей эти деньги и сховала.

— А мы с Михалычем-то тогда весь сундук перерыли, а отодвинуть не догадались! — встрял Панфутьич.

— Так кто бы догадался-то! — не унималась Бабашура. — Я их потом за печкой искала. Думала еще — и чего ищу, Михалыч, небось их уже давным-давно прикарманил! Ан нет, не отыскал! — Бабашура торжествующе посмотрела на Панфутьича.

— Ну, и чего хвастаешь? — рассердился Панфутьич. — Был бы тогда нам с Михалычем праздник, а так что? И Михалыча уже нет, и деньги те нынче — что бумага. Ан-ну-лированы, во!

— Сам ты аннулирован! — ответила Бабашура. — Вот он, благодетель мой. — И она еще раз показала на мужчину. — Три сберкассы обошла, никто этих денег не берет. Я им русским языком говорю — наши деньги, советские. А они мне — старые, недействительные. Я говорю — ну, так дайте мне взамен новые, а они мне — обмен прекращен. Один даже посоветовал в Москву ехать, мол, пусть в госбанке меняют. Хорошо еще вот Юрий Евгеньевич в положение вошел. Незачем, говорит, в Москву ехать, я их сам отошлю в госбанк, а вам, говорит, прямо сейчас новыми выдам. И выдал. Всю тысячу мне поменял.

— А чего же не поменять, — вступил в разговор Юрий Евгеньевич. — Обменные пункты, конечно, давно закрыты, но госбанк от своих обязательств не отказывается. Раз написано на купюре, что она обеспечивается всем достоянием Советского Союза, значит, так тому и быть.

— Вот как? — усмехнулся Панфутьич. — Обязательства, значит, госбанка?

Криво улыбаясь, Панфутьич обернулся к собеседнику. И тут они оба вдруг вздрогнули, точно от удара током.

— А ведь нам доверено Знание, — продолжал Панфутьич. — По праву Дара, по велению Чести и Долга…

Юрий Евгеньевич остолбенел. Конечно, ему уже было известно о том, что какой-то подмосковный ученый смог получить парацельсий. Более того, именно он сообщил тогда Обществу, что этот ученый испытал свой парацельсий на людях, причем испытал успешно; доказательством тому служила старушка-Мнемоник, появившаяся в его сберкассе в прошлый понедельник. Разумеется, он понимал, что помимо этой старушки в Анапе наверняка найдутся другие Преображенные; и не только готов был, но и рассчитывал с ними встретиться — потому и согласился пойти с Бабашурой в гости к Фоминичне. Но того, что Преображенный, не бывший Адептом и даже не подозревавший о существовании Общества, станет вдруг цитировать Великую Клятву Преображенного, Юрий Евгеньевич, конечно же, не ожидал.

Замолк и Панфутьич, оборвав свою речь на полуслове. Молчание нарушила Генкина бабушка, спросив Фоминичну, не осталось ли у нее еще грибной настойки.

— А как же, осталась! — отозвалась Фоминична. — Чего бы ей не остаться? Я туда каждый вечер водички подливаю, банка почти полная, а пить некому. Вот, пожалуйста! — Фоминична выдвинула банку с грибом на середину стола. — И вы, Юрий Евгеньевич, отведайте. Хороший гриб, питательный, полезный…

Тут Юрий Евгеньевич снова ощутил разряд какой-то непонятной энергии — как если бы между ним и банкой находился оголенный провод, который он имел неосторожность задеть. А хозяйкин кот, до того мирно дремавший в углу, вдруг вскочил, выгнул спину и с каким-то странным мяуканьем бросился на эту самую банку с грибом. Никто не успел его остановить. И Фоминична, и гости, точно оцепенев, наблюдали, как кот одним прыжком смахнул банку со стола, сам оказавшись на ее месте. А банка, перевернувшись несколько раз в воздухе и забрызгав веранду, вылетела во двор и разбилась вдребезги, ударившись о камень. Фоминична замахнулась на кота тряпкой и бросилась во двор, надеясь спасти хоть кусочек гриба, но кот, опередив Фоминичну, преградил ей путь. И зашипел так, что Фоминична в ужасе бросила тряпку и перекрестилась. Глаза его светились в полутьме каким-то неземным желто-зеленым светом. И Мнемоник Андреев, отзывчивый Юрий Евгеньевич, без труда разглядел в них Искру Преображения.