Лев Долгопольский - Прошедшие лабиринт [СИ]

Это был уже второй раз, когда Вася заставлял его усомниться в самых основах парацельсиевого дела. Первый — когда он сам за ручку отвел тогдашнего мальчика, сына своего военного и очень дорогого друга Димы Прохорова, в школу Общества. Задатки у Васи были необычайно сильны, экзамен он выдержал блестяще, парацельсий позже превратил его в отличного Наблюдателя, но вот приобрел ли он убеждение, что служение Обществу есть высшая задача и высшее счастье для Преображенного? Ох, нет. Не только не приобрел, но постоянно тяготился своей способностью, тоскливо мечтал о жизни простого «незрячего» человека. И такое нежелание принять Дар и гордиться его обладанием шло абсолютно вразрез с собственными чувствами Льва Бернардовича.

Сам Долгопольский школу Общества не проходил, он попал в Цитадель сразу после войны, фронтовиком, на груди боевая медаль, и на самом гребне молодости. И никогда позже не жалел о том, что связал свою судьбу с Обществом, не мыслил себя отдельно от него.

На фронте Лев Бернардович очутился в сорок пятом. Раньше не вышло — дважды эшелоны с новобранцами попадали под бомбежку, два ранения в руку и ожоги — и все это не увидев еще перед собой ни единого фашиста. В третий раз он уже просто не успел. Первого мая их поезд был остановлен под Ченстоховой и, простояв три дня в тупике, пошел обратно, через всю страну, за Урал, через Сибирь, в Нерчинские края.

А за четыре года до того, тринадцатилетним мальчиком, Лева уходил пешком из Киева. Родители остались, не могли ни взять с собой, ни оставить одних своих стариков, и потом сами же под прикладами несли их в Бабий Яр. Лева ушел, повинуясь настоянию отца и приказу пионерской организации. И все четыре года, в детдоме, в заводском общежитии, в сержантской учебке, лелеял для себя две мечты, две своих главных задачи на эту войну: убить как можно больше немцев и остаться в живых самому.

К самураям Лева никаких персональных чувств не питал, и задача перед ним осталась только одна — вернуться живым.

Утром 9 августа их подняли по тревоге (подняли — это фигуральное выражение, земля уже два часа дрожала и воздух звенел от артподготовки), прочитали приказ маршала Василевского, напутствие замполита дивизии, погрузили на понтон и…

Вечером того же дня, уже на новом рубеже, его нашел пожилой капитан из штаба полка (он курировал атаку с наблюдательного пункта с нашей стороны Аргуни), поздравил с отличным выполнением боевой задачи, пообещал представить к «Отваге» и спросил, как бы невзначай, почему сержант Долгопольский приказал своему отделению залечь за секунду ДО того, как ударили японские пулеметы?

Сержант Лева (как называли его за глаза солдаты из его отделения, где он был самым младшим по возрасту) замялся. Он и сам толком не знал. Когда, спрыгнув на берег и проскочив прибрежный кустарник, они оказались на поляне перед лесом, Долгопольский вдруг почувствовал себя расщепленным на две половины — одна продолжала кричать: «За Родину, за Сталина!», а вторая лежала в окопчике под прикрытием первых деревьев леса, рука на спусковой скобе пулемета, глаза в прорези прицела, и звали ее Тадаси Кавасаки. Семнадцатилетний Кавасаки уже сутки лежал на позиции, готовый встретить врага. Кавасаки гордился доверием командира, гордился тем, что его не приковали к дереву рядом с пулеметом, а доверили добровольно и сознательно умереть, сражаясь за императора.

Квантунская армия, конечно, состояла насквозь из тыловых крыс, зеленых новобранцев и инвалидов с действующих фронтов, но времени подготовить схему огня, укрыть позиции, пристрелять местность имелось предостаточно. Отделение Долгопольского, попав под перекрестный огонь пулеметных гнезд, было обречено, и все они там бы и погибли, если бы не приказ сержанта залечь и лежать. А через секунду после приказа справа и слева воздух прошили очереди. Двадцать минут лежали солдаты в приречной грязи, пока по лесу не ударили танки из-за реки. И Лева перестал чувствовать свою вторую половину — императорский солдат Кавасаки был убит прямым попаданием снаряда.

Все это, сбиваясь от волнения, пытался рассказать сержант Долгопольский капитану Петрухину. Капитан очень внимательно все выслушал, особенно про внезапное раздвоение Левиного сознания, поинтересовался, бывало ли подобное раньше, а расставаясь, оставил свой московский телефон и настоятельно попросил Леву после войны разыскать его. На усмешливое Левино «До конца войны еще дожить надо», ответил с неожиданной уверенностью: «Вы — доживете».

Так Долгопольский попал в Общество. Петрухин, бывший капитан Советской Армии, а ныне личный секретарь московского Приора, сам руководил Левиной подготовкой — после войны Общество испытывало острый недостаток кадров, было не до формальностей.

Лев Бернардович до сих пор помнил свое чувство радостного изумления, почти счастья, испытанного им после принятия в Адепты, и потом, после успешного Преображения и получения работы в Цитадели — он был среди своих, все вокруг было родное, как будто давным-давно знакомое. Он никогда не был женат и, конечно, у него не было детей — его семьей стало Общество. Преображенным отнюдь не воспрещались простые радости жизни, но как-то так получалось, что очень редко кто из них имел обычную человеческую семью.

Пребывая холостым и бездетным, Лев Бернардович очень любил бывать в гостях у друзей. Друзей у него было немного — те, что успели завестись до принятия в Общество: товарищи по военному детдому и однополчане — да и те год за годом терялись в житейской суматохе. Остался один — Дима Прохоров, бывший рядовой из его отделения, с которым они вместе штурмовали Маньчжурию. Васю, Диминого сына, Долгопольский считал кем-то вроде племянника.

Он был счастлив, что у Васи нежданно обнаружились задатки Наблюдателя, счастлив, что сможет сам рекомендовать его Обществу, счастлив, что Вася сумел выдержать приемное испытание. И каким же ударом оказалось для Долгопольского понимание, что Вася не прижился, что работа на Общество для Васи не награда, а тяжкий крест.

Лев Бернардович позаботился, чтобы Васю не дергали понапрасну, чтобы спрашивали с него только самый минимум отчетности. И вот надо же было такому произойти, что именно Наблюдатель Прохоров прошляпил брейнорин — и прошляпил буквально у себя под носом. Ох, Вася, Вася… Или, может быть, — ох, Лева, Лева?

«Вся Франция, быть может, меньше, чем Техас, но Париж — больше, чем жизнь,» — этими словами Билл Хэнсон завершил свои предотъездные инструкции и, распрощавшись с Джерри, поспешил на самолет.

Действительно — что может быть прекраснее Парижа в начале лета? Город сбросил зимнее серое оцепенение, избавился от газовых горелок, обогревавших закрытые стеклом террасы кафе, выставил навстречу ожившим улицам, гомону разноязычной толпы, улыбкам людей ряды плетеных стульев и крошечных столиков, зовущих своих завсегдатаев на открытый воздух. Город наполнился яркими красками цветов, благоуханием каштанов. Ожили букинистические рынки на набережных Сены, многочисленные скульптуры и статуи в садах и парках избавились от зимних «одежд». Впрочем, то же произошло и с людьми. Город преобразился, он снова полон любви, интриг, жажды приключений.