Илья Хоменко - Поднебесник

Мысли эти обжигали, будто кипящий дождь. Да. Конечно! Конечно, он их ненавидел, ненавидел, хотя даже самому себе в этом не смел признаться. То, что он трус — он знал, то, что может предать из-за этого, выручая себя — тоже знал, и мог сказать сам себе в минуту, отравленную водкой и горечью безнадежности: «Ты трус, ты предатель». А вот ненависть никогда не находила выхода в словах, никогда не оформлялась во что-то конкретное и осязаемое, но всегда жила в нем рядом со страхом, и была сильнее этого страха, но страх не всегда побеждал, потому что У Стинов всегда был на стороне страха, а не на стороне ненависти. А теперь вот за ним пришли, уже поздно что-то менять, и когда на него наденут наручники и поведут, то в глазах у него опять будет стоять страх. В этом теперь никакого смысла, но глаза его не привыкли выплескивать во врагов ненависть, проклятые коровьи глаза… Что, что?

— Добрый день, говорю, господин профессор! — Сосед, занимавший четыре комнаты на втором этаже, контр-адмирал в отставке т'' Завацкий протягивал ему руку, и пальцы на ней чуть подрагивали, но лишь только потому, очевидно, что рука долго висела в воздухе, а У Стинов ее не замечал, как не заметил и возвращения соседа с его ежедневной неторопливой прогулки.

— Здравствуйте, адмирал, — У Стинов через силу ему улыбнулся. — У меня, вот видите, неприятности, так что, может, вам лучше…

— А я это сразу понял, как увидел машину на площадке и двух гамнюков в штатском у входа. От одного, кстати, действительно пахнет дерьмом. Господин обер-ротмистр, смею надеяться, в мои апартаменты вы своего поганого рыла еще не сунули? — безо всякого перехода обратился он к молодому человеку, который, оказывается, уже спустился со второго этажа и смотрел на т'' Завацкого удивленно, с большим интересом.

— Нет, сударь, — ответил он. — У меня предписание на осмотр всего дома, но, думаю, в обыске ваших комнат не будет необходимости.

— Ах, вы еще и думаете? Думать на вашей службе — привилегия тех, кто вас спускает с цепи! А ваши рабочие органы — нюх и слух! Умение думать для нижних чинов вашей фирмы — признак профнепригодности.

Лицо молодого офицера покрылось красными пятнами.

— Господин т'' Завацкий, если не ошибаюсь? — спросил он. — Вам не кажется, что для человека, снятого с командования эскадрой по причине политической неблагонадежности, вы излишне красноречивы?

Громила в этот момент почему-то вдруг встал. И т'' Завацкий, воспользовавшись этим, тут же подтянул под себя его кресло, удобно сел, вытянул ноги, откинулся. Не выражая никаких признаков неудовольствия, громила принес стоявший у стены стул и устроился на прежнем месте.

— Господин т'' Завацкий, — снова сказал молодой человек, подойдя почти вплотную к сидевшему адмиралу. — Я, кажется, понимаю, почему вы ведете себя с нами именно так.

— Радуюсь вашей сообразительности, — ответил т'' Завацкий и почему-то рассмеялся коротким злым смешком.

— Как бы там ни было, я на вас не в претензии, — и обер-ротмистр снова изобразил улыбку.

— Однако, как говорила мне одна милая барышня, за которой я приударял лет двадцать назад: «Дорогой друг, вы очень быстро во мне разочаруетесь».

Молодой человек прикусил губу и снова отошел от т'' Завацкого, бесшумно ступая по всегда скрипучим, а теперь немым половицам.

Наверху снова что-то с глухим стуком упало, и т'' Завацкий встрепенулся.

— Послушайте, если ваши олухи что-нибудь там сломают или после их ухода я пары серебряных ложек не досчитаюсь…

— После нашего ухода все останется в полном порядке.

— Ну да. Вы же профессионалы. Специалисты по охране порядка, по государственному позору… надзору, я хотел сказать — надзору, молодой человек.

У Стинов воспринимал окружающее так, будто голову ему облепило горячей и мокрой ватой. Но кое-что он все же улавливал из происходящего. И никак не мог понять — неужели это ему не снится? Неужели наяву такое бывает?

— Господин т'' Завацкий, вы можете оскорблять меня и моих людей как угодно, — молодой человек сдерживался, но видно было, что слова адмирала его крепко задели. — Можете ругать нашу службу, можете поносить власть — сейчас все можно, даже то, чего хочется. Время такое. Да, я надел эту форму. Да, я выполняю свой долг, хотя сейчас это и не в почете. Но служу я не форме и даже не власти. Служу я одной-единственной вещи, которую не замечают до тех пор, пока она есть, и без которой жизнь способна превратиться в голодный кровавый кошмар. Я служу стабильности. Стабильности в государстве, в котором, несмотря на жестокость, на бедность, на пролитую когда-то кровь, на идиотизм его пастырей, как вы изволили выразиться, у каждого есть кусок хлеба и крыша над головой. А я видел революцию в Бидонии. Видел голодные бунты в Антинее. Знаю, чем кончаются благородные порывы людей, которым начхать на то, что будут есть завтра их соотечественники, те, кого они сегодня во что бы то ни стало хотят просветить на счет несправедливости власти. И чтобы этого не произошло, я согласен совать свое поганое рыло в чужое белье, пока меня не вздернут на первом суку, как вы того мне желаете. А что мы вторглись в дом к старику профессору ввосьмером с карманами, оттянутыми оружием, то это не наша вина. Интеллект господина У Стинова, его заслуги перед наукой не оценить невозможно. Но если он действительно прячет у себя то, что мы ищем, если он и вправду хочет передать эту информацию кучке вооруженных фанатиков, сталкивающих страну вперед ногами в мясорубку гражданской войны, — то моя совесть по отношению к нему чиста. Как бы плохо власть, на которую я работаю, с ним ни поступила.

— Положить бы ваши слова на музыку, господин патриот, — т'' Завацкий, улыбаясь, дирижировал говорящим молодым человеком двумя пальцами. — На мотив государственного гимна. Не снимут у вас звездочку с петлицы, обер-ротмистр, за то, что вы тут нам намололи?

— Не снимут. — Молодой человек взглянул на опустошенную У Стиновым бутылку минеральной воды, сглотнул слюну и продолжал. — Что бы вы мне ни говорили, господин адмирал, что бы ни говорили вообще — я не верю, что тот развал, тот хаос и анархия, которые вот-вот настигнут нашу страну, были вам по сердцу. И в этой истории, хотите вы это признать или не хотите, мы с вами оказались на одном корабле.

— Если бы мы с вами оказались на одном корабле, — т'' Завацкий выговаривал слова четко, будто отдавал команду эскадре атаковать, — если бы я точно знал при этом, что вы — это вы, вас ведь не узнаешь среди других, вы, как хамелеоны, то я бы приказал выбросить вас через шлюз. Без скафандра. Исполнение поручил бы добровольцам из числа отличившихся членов экипажа. Добровольцев нашлось бы много.

Тут произошло нечто странное. Громила, изучавший до этой секунды лицо т'' Завацкого так же тщательно, как до появления адмирала потолок и пол, поперхнулся и, давясь каким-то непонятным звуком, завертел головой, зажал себе рот ладонью. И лишь когда он вытащил большой клетчатый платок и вытер им губы, У Стинов понял, что этот очень высокий, очень сильный и очень тупой с виду человек, закашлявшись, побоялся брызнуть в лицо ему и т'' Завацкому слюной. И деликатность такая У Стинова почему-то вдруг поразила. Именно эта секунда запомнилась У Стинов у навсегда. И потом часто вспоминалась ему. Хотя многое другое из событий этого дня, может быть, куда более важное, прошло мимо его сознания, в памяти никак не отразившись.