Илья Хоменко - Поднебесник

Огромное пятно площади Свободы великолепно просматривалось из рабочего кабинета верховного правителя города. И, если бы господин верховный правитель надумал, отодвинув массивную штору, присесть на подоконник и посмотреть сквозь непробиваемое стекло этого самого главного городского окна вниз, то он непременно увидел бы огромный разноцветный ковер, сотканный из тысяч празднично одетых людей. Увидел бы четкие цепочки окружающих этот ковер солдат, спичечные коробки бронемашин. И, наверное, удивился бы страшно и нажал на кнопку, вделанную прямо в лакированную столешницу, и спросил бы строго, что там, собственно говоря, на площади за безобразие в праздничный день происходит. Но все дело в том, что некому было бы ответить сегодня на этот вопрос. Да и подойти к окну своего кабинета господин верховный правитель никак не мог. Не до ерундовых разговоров ему в этот день было. Так что голос из громкоговорителей, развлекавший собравшихся на площади, совсем не преувеличивал. Этой ночью в городе произошла настоящая, хотя и тихая революция. И, естественно, не нужны никому утром наступившего дня сделались те, чьими усилиями не удалось ночные события разгадать и предотвратить. Некоторые революции, правда, успешно пользуются тайными услугами тайных агентов уничтоженных антинародных режимов, свергнутых тираний. Но это, если по совести, не революция, а недоразумение. Ни одна уважающая себя хунта на такое унизительное сотрудничество никогда не пойдет, конечно.

А площадь все сидела на корточках и боялась пошевелиться. А время все наматывалось и наматывалось на бесконечный клубок ожидания. Было уже около трех. Десантники охраны дважды сменялись. Наконец, громкоговорители вновь ожили, опрокинув на головы присутствующих чей-то отрывистый не то лай, не то кашель, и Андрей понял: начинается. Толпа ожила.

«Встать! — скомандовал голос. — В колонну по четыре стройся!» Он еще отдавал какие-то приказания, объясняя, где именно должна находиться голова, а где хвост колонны и что ожидает того, кто попытается в суматохе построения улизнуть. А каждый подумал: «Сейчас погонят куда-то». И у каждого в голове мелькнуло: «Единственный шанс». А потом загрохотали, залязгали гусеницами бронечудовища, надвинулись, как псы, сгоняющие непослушное стадо — и стало ясно: ничего не получится. Придется идти, куда велят. У огромного замороженного многочасовым сидением на ледяной брусчатке организма человеческой массы пропала, так и не оформившись во что-то осязаемое, всякая воля к сопротивлению. Овладевший многими невыносимый, животный страх так и не превратился в шумную панику, родственницу бунта.

Они шли по городу. Шли огромной и невероятно унылой очередью, извивались серым хвостом гигантской фантастической ящерицы с уже оторванным хвостом, но еще этого не осознавшие. Ревели двигатели конвойных машин. Дребезжали стекла в домах, сотрясаемых весом и мощностью этих, выкатившихся в кои-то веки из своих ангаров чудовищ. Солдаты космического десанта (их было едва ли намного меньше, чем конвоируемых) замыкали интервалы между бронемашинами наглухо, образовывая своеобразный живой коридор. По этому коридору толпа и переливалась. Сперва проспектом Независимости, потом бульваром Цветущих Лип и аллеей Героев Космоса. Андрей шел в сто двадцать какой-то четверке. Третьим, если считать слева, и вторым, если справа. Он передвигался с большим трудом. Ноги ко второму часу сидения на площади перестали ощущать холод, но теперь почему-то решительно не хотели идти. Сознание его как бы раздвоилось. «Идиот, это же конец! Придумай что-нибудь, что же ты, как баран! Закричи, что ты болен, что это ошибка!» — требовала здоровая и хорошо знакомая ему по спокойной обыденной жизни половина. А вторая, о существовании которой он с удивлением узнал только что, хотя, по каким-то смутным признакам догадывался и раньше, ни к каким поступкам его не принуждала. Но именно она, изувеченная в Ледяном каньоне, обожженная бессильным бешенством, с которым приходилось когда-то Андрею терпеть издевательства армейских сослуживцев, накопившая в себе память обо всем, чему не было ни сил, ни возможности сопротивляться, мягко взяла его в свои руки и вынуждала теперь механически перемещаться все вперед и вперед, навстречу не прояснившейся еще неизбежности.

Этой половине Андреева существа, оказывается, уже давно не хотелось жить.

Самым потрясающим в происходящем было вот что: по обоим тротуарам улиц, придавленных конвоируемой толпой, шумела совсем другая человеческая стихия. Люди, ее составляющие, очевидно, оповещенные телевидением о том, что творится, были празднично одеты. Из этой толпы взмывали в небо воздушные шары. Тысячи рук размахивали разноцветными флагами, тысячи глоток выкрикивали что-то радостное. Что именно, Андрей не слышал из-за рева и лязга бронемашины, уродовавшей уличное покрытие всего в нескольких десятках сантиметров от него. «Люди ликуют, — подумал Андрей. — А что я такого им сделал, что они радуются, глядя, как меня обижают?» И добавил мысленно: «Доносил я на них. И правильно делал. Сволочи».

Почему-то он вспомнил, что собирался сегодня, ближе к вечеру, позвонить Алине. Поблагодарить за открытку к празднику и пригласить на вечернее гулянье. Алина наверняка, он хорошо знал эту девушку, стояла сейчас в провожающей его толпе. Может быть, даже его видела. И мысль об этом наполнила все его тело хриплым каркающим смехом, бессильным, впрочем, пробить решетку стиснутых зубов, смерзшиеся губы, а потому немым. Приступ этого смеха затряс Андрея, подобно лихорадке. «Гады, — подумал он о людях. Не о ком-то конкретно. Обо всех сразу. — Ненавидел вас и всегда ненавидеть буду. Тех, кому доносил. Тех, на кого доносил. Тех, кто доносил на меня. И тех, кто не доносил, тоже». Слова эти соединились вместе почти помимо его воли, он даже не почувствовал их смысла.

Впереди произошла небольшая заминка, никак, впрочем, на скорости и порядке шествия не отразившаяся. Дама, что так неудачно пыталась вымолить себе на коленях какую-то поблажку, неожиданно вывалилась из строя, забилась в истерическом припадке, поползла по бетону, облицованному пластиковой мозаикой. Двое солдат подошли к ней и подняли ее за руки. Так как дама продолжала при этом извиваться и биться, а изо рта у нее летели не то брызги слюны, не то пенные клочья, понадобилось всего несколько секунд, чтобы зрелище это солдатам надоело. А может, они действовали в рамках полученных инструкций. Но так или иначе, подхватив еще не пришедшую в себя леди, они забросили ее на плоскую бронеплиту моторного отделения ближайшей танкетки. Там она и осталась, извиваясь, корчась, но вниз, под гусеницы, почему-то не падая.