Илья Хоменко - Поднебесник

Черная роба сохла на горячем песке. Он лежал, подложив кулак под голову, и думал. Сколько времени прошло с тех пор, как он потерял своих близких, а память все щемит. Сколько лет прошло со дня окончания последней войны, а рубцы от нее все не заживают.

Потом ему снова захотелось в воду, и он сплавал к маленькому островку. В его затоне цвели кувшинки и лилии. Впрочем, на самом островке ничего особенно интересного не было. Ближе к полудню он почувствовал голод. Поискав, заключенный нашел несколько грибов, которые, однако, есть не стал, в сыром виде они не вкусны, а только вволю надышался тонким грибным ароматом. В роще росло довольно много поздней малины и земляники. И, если вид спелых, налитых соком ягод показался заключенному настолько удивительным, что он позабыл о голоде, то что уж сказать об их вкусе! Потом он долго сидел, смотрел, слушал, стараясь полнее насладиться всем, что его окружало. Из кустов выскочил кролик и, не боясь, приблизился к нему. Заключенный обрадовался кролику, как старому другу. Мысль о том, что ушастый сгодился бы в пищу, даже не пришла ему в голову. Потом он бросал камешки в реку, глядя, как расплываются по воде круги и как сносит эти концентрические ободки волн течение. «Здесь должны быть бобры», — сказал он себе. И хотя он никогда не видел живого бобра, мысль об этом ему почему-то очень понравилась.

Чем-то замечательно довоенным, из тех времен, когда были невредимы его отец и брат, а солнце светило каждый день и для всех, дышала окружающая его природа. Заключенный почувствовал себя счастливым ребенком, почувствовал гораздо полнее, чем тогда, когда в действительности был маленьким. «Деревья, зеленая трава до пояса, река, лес. Прекрасное утро, жаркий день, наступающий мягкий вечер. Чем я заслужил все это? — спросил он у самого себя. — Горизонт, открытый с юга, востока, запада». (Он точно не знал, где находится какая сторона света. Но почему-то сразу решил, что север — там, где упирается в небо безобразный террикон города-башни, весь в сизом тумане выкачиваемых насосами кондиционирующих систем выхлопных газов машин, в фабричных дымах. И старался в ту сторону не смотреть).

Наступили прозрачные сумерки. Ощутив неожиданную слабость, заключенный добрел до желтой песчаной полоски, которая начиналась почти у самой воды, и прилег, бросив себе под голову несколько сорванных полевых цветков и целую копну каких-то душистых растений. Он знал, что рано или поздно его найдут. Но знал также, что здесь его станут искать в последнюю очередь. И когда почувствовал, что сумерки накрывают его слишком быстро, быстрее, чем полагалось бы им по закону, слегка улыбнулся, поняв, что рассчитал все правильно. Конечно, он много не успел. Не успел, например, увидеть, как закрываются вечером кувшинки. Но в том-то и прелесть жизни, что она никогда не дает всего кому-то одному, а только каждому понемножку и потому у любого есть надежда получить от нее хоть небольшой, да подарок.

Когда патрульная машина снизилась над ним, он не пошевелился. Двое полицейских переглянулись, стукнувшись шлемами защитных скафандров.

— Какой ужас, — прошептал один, и внутренний динамик усилил его шепот в скафандре другого до оглушительного грохота.

— Будем его забирать?

— Сфотографируем и баста. Ты же видишь, здесь все счетчики зашкаливают.

Первый полицейский что-то переключил, очевидно, делая снимок. И машина метнулась вверх.

— Одного я не пойму, — проговорил его коллега, глядя, как удаляется зелено-желто-голубое пятно речного берега с черной фигуркой, лежащей лицом вверх. — Почему оно бьет наповал человека, это излучение Петерсона? Трава такая зеленая, я такую только на картинке в книжке да в старых фильмах видел, деревьев столько. Говорят, там и зайцы водятся. А человеку хана.

— Потому, что оно на человека и рассчитано. На его мозг. На свою голову его человек придумал, — и второй полицейский посмеялся над своими словами. — У кого мозгов поменьше, тот еще может к нему приспособиться. У кого совсем нет, тому вообще хорошо. А человеку крышка.

— И сколько лет уже прошло, а там, где бомбы упали, до сих пор человек не жилец. Говорят, тот, который сбежал, из образованных был.

— Угу.

— Как ты думаешь, — полицейский немного помолчал, будто решая, стоит ли беспокоить такими пустяками коллегу, а потом-таки выдохнул, — этот убегун, он что, скорой смерти себе искал? Хотел навернуться легко? Или наоборот, прожить хоть один день, да по-людски, как ему хотелось? Как всем нам хочется?

— Думаю, он по ошибке не в тот тоннель влез. А когда понял, что к чему, назад ему хода не было. Пожить день по-людски, чтобы умереть к вечеру? Придумаешь тоже. Ты лучше скажи, нам машину на стоянку вести или не вести?

Первый полицейский взглянул на какой-то прибор.

— Не вести. Двойная доза облучения по шкале Комкофеда. Никакой дезактивации не подлежит, подлежит списанию и уничтожению.

— Ух ты ж, совсем новая машина, и там полминуты, елки-моталки! Поворачивай к спецмогильнику.

Медленно, медленно под ними проплывала земля, закованная в серый асфальтобетон, утыканная исполинами городов-зданий. Изредка в этом сплошном дымящемся ковре можно было увидеть зеленую проплешину леса или поля. Место, на которое упала когда-то бомба Петерсона. Единственное напоминание о довоенном времени, когда каждый человек мог увидеть живое дерево. Последнее напоминание о войне. Проплешин было совсем немного. Но с борта машины они не казались красивыми. И хотя с такой высоты их можно было рассматривать без малейшего риска, насупленные полицейские старались в их сторону не смотреть.