Альсан Каримова - Моя 9-я жизнь

― Отпусти её, ― пронёсся над темнотою уверенный голос крёстного, раздался механический щелчок… ― Матеуш, ты ведь знаешь ― я стреляю без промаха. Отпусти мою дочь!

― Она ― не твоя дочь, Пётр, ― ворковал незнакомец, не ослабляя своей хватки, ― и ты не выстрелишь ― побоишься промахнуться и навредить ей ― сейчас, когда я прижимаю её к себе, стрелять ты не осмелишься. Но, если ты опустишь пистолет, то тогда я ― так уж и быть! ― отпущу эту чудесную девушку, и мы с тобою сможем немного потолковать.

«Пистолет? Так у Шиманского, значит, в руке пистолет… И он сказал, что стреляет без промаха… Значит, это всё-таки он убил Влада???!!!»

― Ну же, ― подначивал Матеуш, ― будь благоразумен, Пётр. Хоть раз в жизни.

― Хорошо, ― выдохнул профессор после паузы. Снова щёлкнул предохранитель, и пистолет был плавно опущен на пол. Шиманский так же медленно выпрямился, пнул своё оружие под ноги Матеушу, ― всё, как показывают в детективных фильмах.

― Вот и славно! ― похвалил Матеуш и разжал наконец-то свои железные объятья. ― Давайте спустимся вниз и побеседуем, так сказать, по душам.

Бесподобный силуэт с мягким голосом подхватил меня (на сей раз ― весьма деликатно) под локоть и повлёк в комнату.

Я вдохнула поглубже, и невольно зажала бок свободной рукой ― вдох сопроводила острая боль ― явный признак перелома рёбер.

Шиманский шёл следом, молчаливый и сутулый, похожий на приспущенного надувного медведя. Так мы прошествовали к лестнице, потом ― вниз, на первый этаж, в столово-гостиную. Профессор нащупал выключатель, и комнату залил неяркий свет. И я застыла в восхищении, разглядев своего конвоира. Нет, в отличие от Влада, Матеуш не обладал ни правильными чертами лица, ни идеальным профилем, но, всё же, он был неотразим: абсолютно ровная, матовая кожа цвета слоновой кости, каштановые волосы, элегантно зачёсанные назад, и большие, неоново-голубые глаза. Клянусь чем угодно ― такого цвета не придадут и самые качественные линзы: казалось, что там, за радужкой, горят две неоновые лампочки. И от того было не по себе ― от ощущения, что этот взгляд какой-то электрический. Так что вот оно ― ещё одно отличие ― изумрудные глаза Влада, несмотря на всю их яркость, никогда не выглядели искусственными или неживыми.

Однако же, хоть взгляд Матеуша и казался жутковатым, но был по-своему притягателен, как нечто запретное и заведомо опасное. А ещё отдельного внимания заслуживали его губы ― пухлые, сочно-красные, чётко очерченные, сложенные будто в вечной полуусмешке. Вся эта роскошь очень эффектно оттенялась простотой однотонной серой рубашки, явно качественной и дорогой.

Видимо, Матеуш заметил, как я на него таращусь, и одобрительно улыбнулся. И тут было полное несоответствие с опасным взглядом и брезгливым очертанием рта ― улыбка была совершенно детской и бесшабашной, до неприличия привлекательной. Да, но не уступала по красоте улыбке Влада… Ещё один тяжкий вздох, и я едва не застонала в голос ― такой прострел дал справа. Сомнений не оставалось ― ребро сломано, и, возможно, даже не одно!

― Итак, ― произнёс Матеуш, порхнув к столу, ― какие же планы ты построил на ближайшее будущее, милый мой Пётр? ― он лёгким, небрежным движением отодвинул стул и грациозно на него опустился.

― А ты угадай, ― откликнулся Пётр Павлович, усталым медведем плюхаясь на противоположный стул.

― Да где уж мне тебя разгадать, непредсказуемый профессор! Вообще, знаешь, очень трудно вообразить, что там должно было стрястись в твоей головушке, чтобы ты наворотил столько глупостей! Ну да бог с тобой! Всё, как говорится, хорошо, что хорошо кончается.

― Что хорошо кончается? ― переспросил профессор. ― А ты, значит, уверен, что всё уже закончилось?

― Разумеется, милый друг, ― проворковал Матеуш, ― разумеется!

― А я вот полагаю, что всё лишь начинается, ― ответил Шиманский.

― Неужели? ― пухлые губы Матеуша сложились в пренебрежительной усмешке.

― Да, представь себе! Просто, видишь ли, но я не отдам тебе Миланту!

Воздух расколол звонкий хохот.

― А что, интересно, ты сделаешь?! ― спросил Матеуш, с трудом проговаривая сквозь смех слова. ― Я ― не Влад ― стрелять в себя не позволю!

У меня подкосились колени ― несомненно, во Влада стрелял профессор! Очень хотелось низвергнуть на обоих заседавших за столом град возмущений, проклятий и вопросов, но стоило лишь вдохнуть поглубже, как в глазах темнело, а голова шла кругом. Я обессилено опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, и с объявлением войны пришлось повременить. Пока не вернётся на место ровный пульс, да пока слух не избавится от по-комариному писклявого зуммера.

― Жаль, ― сказал Матеуш, и его лицо утратило напускную весёлость. ― Такой подлой казни Влад не заслужил!

― Влад не заслужил жалости, ― ответил Шиманский враждебно, ― а уж твоей ― тем более! Он достоин уважения и непоминания в твоих грязных устах, полукровка!

― Боже, как высокопарно! ― воскликнул обозванный полукровкой. ― Зачем же ты убил столь благородного и уважаемого, а, что главное ― чистокровногопана?! А, Пётр, Петя? ― неоновые глаза зловеще прищурились. ― А ведь я знаю, по какой такой причине он разрешил тебе выстрелить ― его обещание, его торжественно-благородная клятва! Несчастный наш Влад не учёл одного: благородство и клятвы уже пару десятилетий как вышли из моды.

― Не тебе судить меня, Матеуш! ― почти что прорычал мой крёстный. ― Не тебе меня судить!

― Судить?! ― наигранно ужаснулся Матеуш. ― Да, боже, упаси! Я не сужу ― я восхищаюсь тобою, Пётр! Это же надо ― выступить против самого Велански, будучи обычным, уязвимым homo sapiens! Да никому другому подобное и на ум бы не пошло!

― А вы что скажете, Миланта? ― обратился неоновоглазый. ― Что-то вы бледны! Уж не напугал ли вас тон нашей дискуссии? Так вы не переживайте, я прошу! Это вовсе не ссора! Просто мы с Петром всегда общаемся без официоза, запросто, по-родственному!

― Умолкни ты наконец! ― рыкнул профессор.

― Нет, ― возразила я. ― Пусть он говорит. Расскажите, Матеуш, как давно вы перенесли модификацию?

― Перенёс что? ― не понял красавец.

― Генетические изменения. Те самые, которые, насколько понимаю, теперь ожидают меня.

― О, моё догадливое чадо! Давно, очень давно! Много-много лет назад.

― А поконкретней?

― А на сколько я выгляжу? ― Матеуш кокетливо прищурился.

― На тридцать, максимум ― на тридцать пять, ― ответила я без энтузиазма.

― Ну, что ж. Ты снова угадала (ничего, что я тыкаю?), известные нам изменения постигли меня в возрасте Христа. И с тех пор минуло без малого три четверти столетья.

― Сколько?! ― теперь уже моя интонация не могла оставаться равнодушной.

― Да-да! ― подтвердил Матеуш, жмурясь, как сытый кот. ― Чудодейственный ген избавляет от таких неприятностей как приход старости, а затем ― естественной смерти.