Альсан Каримова - Моя 9-я жизнь

Мышцы больше мне не принадлежат, они хаотично, до жути болезненно сокращаются, не позволяя вдохнуть, выламывая кости и выворачивая суставы. Ледяная, жгучая, колющая, режущая и ноющая боли носятся по всему телу, сливаясь в один несносный ужас, в дикий страх угасающей жизни. Меня не остаётся. Хоть мозг ещё и жив, и могу я мысленно назвать и имя своё, и дату рождения, и помню всю скромную свою биографию, однако же вслух произнести что-либо становится невозможным, как невозможным становится дышать и просто оставаться в живых.

Вдруг наступает просветление… просветление ума и слуха. Всё остальное же пребывает в отключке. Матеуш кричит от отчаянья, судя по звукам ― колотит мою грудную клетку, пытаясь завести пульс. Он плачет, повторяет моё имя, твердит: «…слишком рано!» и «…так ведь не должно быть!"… И я рада бы издать хоть что-то в ответ. Сказать, что слышу, что пока ещё жива. Не выходит. Не получается. Увы. И накрывает новая боль. Адская, несравнимая ни с чем, не имеющая названия. Она заслоняет собою всё: любовь, юность, Анджея и самою смерть. Я рада бы закричать, но ни звука, ни движения эта пытка не подразумевает. Я горю заживо, расщепляюсь на волокна, по клеточке отщипываюсь и тлею на раскалённых углях, и всё это ― в кромешной тишине и полной недвижности. Куда как легче бы было сейчас, если бы можно было орать в полный голос и молотить конечностями воздух. Но я вынуждена только чувствовать, чувствовать без всякого ответа, не противясь и не подчиняясь, ― просто ощущать. На абсолютно здравый ум приходят разные ассоциации: горящее торфяное болото, автоклавная печь, раскалённые до красна свёрла, кипящее масло… И тут я вспоминаю: ему , всё это испытавшему, было всего девять… Легче, к сожалению, от того не становится, становится только больней. И жар незримой преисподней лишь усиливается. Такое не может забыться, и Анджей, должно быть, хорошо запомнил, каково это ― терять себя по частичке, сгорать изнутри, умирать в ужасе абсолютной недвижности. Он хотел уберечь меня именно от этого. А значит, он и вправду меня любил. Ибо я отдала бы всё, что имею, лишь бы уберечь от подобной пытки любимых мной!

Не знаю, сколько времени прошло прежде чем кошмар прекратился, то ли секунда, то ли ― сутки. Но наступила пустота. Вакуум. Я поняла, что уже давно не дышу. Тело, в которое меня запаковали, умерло. Сгорело. Оставив все свои нервы, что мне пока принадлежали, оголёнными. Сердце не билось, но мозг, эта непонятная серая субстанция, ещё пыталась хоть за что-нибудь зацепиться ― за переломанные, в крохи превращённые кости, за вывихнутые суставы, на четыре части раскроенный позвоночник, ― за что угодно, лишь бы просуществовать ещё хотя бы секунду, лишь бы ещё хоть на чуть-чуть но остаться здесь. Он снова и снова посылал бессмысленные сигналы, проверяя и скрупулёзно оценивая нанесённый его обители ущерб. И, хоть такое не должно быть возможным, ― я чувствовала ― чувствовала гибель каждого органа, каждой его клеточки. Особую муку испытывала кожа ― она так привыкла осязать окружающий мир, что расставание с ним ― с теплом и холодом, влажностью, нежностью, грубостью, ― казалось нестерпимым. Она первой начала разлагаться. Клетка за клеткой оболочка рвалась, распадалась. И вскоре я услышала её запах… Запах тления.

Неужели именно так заканчивается жизнь ― вытекая по капле, превращаясь в гниль? Меня похоронили? Я уже под землёй? Потому совершенно ничего не слышу? К чему вообще люди тратятся на погребение? Угасшее тело ― вот идеальная могила! Умерших надо сжигать, уничтожать физически, чтобы поскорее освободить закованный в мертвечину разум!

Выбор… выбор, оказывается, остаётся даже в подобных обстоятельствах ― какая-то находчивая частичка отмирающего сознания решает побредить напоследок, и отчаявшийся мозг с радостью наливается этим бредом.

Я шагаю по высокой, пропитанной ночною росой траве, слушаю течение мятежной реки, но зовётся она Неманом, а не Даугавой. И хоть всё почти точно так же, как в ту сладостную, проведённую с Анджеем ночь, ― деревья, жмущиеся друг к другу, дыхание леса и белым светом дробящая воду луна, ― я понимаю, что май минул, и что он здесь никогда уже не появится. Ну да и ладно! Зато есть я , живая и юная. Навсегда.

И, убаюканная тёплой ночью, я укладываюсь на одеяло, расстеленное мною же самой. Над головою кружат летние звёзды, подобно светлячкам они чертят в небе линии, а их шальному танцу вторят неведомые мне раньше голоса. Здесь хорошо. Хорошо и без Анджея. Более того ― Анджей бы казался здесь лишним. Я улыбаюсь этой мысли, до смешного правдивой, уютно сворачиваюсь на мягком одеяле и закрываю глаза.

« Знаешь, милый мой племянник, больше всего на свете я бы хотел поведать тебе, каким докучливым становится одиночество на исходе девятого десятка. Но тебя мало заботят мои переживания, а потому я расскажу о ней ― о девушке, сумевшей, будучи смертной, перекроить бессмертные судьбы. И надеюсь, милый мой Пётр, ты прочтёшь это моё послание до конца.

Всё, чего хотелось мне ― не быть единственным. Не стать в этом странном, обманувшем меня мире единственным, кто чуть хуже Анджея (или, если тебе угодно ― Влада) и много лучше всех прочих. Мне нужен был элементарный собеседник, испытывающий всё то же самое, что испытываю я. Этого ради я согласился растить совершенно чужого мне мальчугана. Растить, и изображать, что люблю, что горжусь наличием у этой белобрысой горы мускулов хоть каких-то там мозгов. Весь этот много лет разыгрываемый приторный спектакль ― ради одного ― сотворить из несуразности единомышленника. Ты не поймёшь, каковым было моё разочарование, когда я узнал. что именуемый моим сыном очень даже доволен собой и не собирается меняться! Все мои усилия, мои терпение и время были потрачены впустую!

Но эта девочка ― совсем другое! Это ей я должен был посвятить всё, что имел ― средства, ласку, любовь. Это её я должен был холить и лелеять и готовить к бессмертию. Но вы, жалкие создания, обокрали меня, обокрали так же, как в последствии ― её.

Однако мы востановили справедливость! Мы вдвоём ― я и она.

Её превращение было странным, не похожим на то, что я видел ранее и испытал сам. Клиническая смерть наступила через пять минут после введения гена. И не знаю, чем бы всё закончилось, если бы мне не удалось заставить сердце Миланты снова биться. Возможно, ты бы и не читал сейчас сего письма. Но, к счастью, все остались живы.

Правда, был момент, когда я оплакивал её, как умершую. Целый час я сидел подле её бездыханного тела и не хотел верить в такую несправедливость. Только Богу известно, что я пережил тогда. При Нём эти знания и останутся ― ни одному из вас не растолкуешь, увы, что и я, «недостойный», порою что-то чувствую.