Лиля Хайлис - Катастрофа или гибель Атлантиды

Касс посмотрела на удалявшуюся, все так же неестественно выпрямленную спину Асклепия. Не оглядываясь назад, ученый, все с так же гордо поднятой головой, шагал сквозь ряды зрителей.

Лон довел публику до грани безумства. Едва отзвенела последняя струна, грянули восторженные крики, аплодисменты.

Эра громко аплодировала, вздыхала, без конца повторяла: “Нет, Аполу равных нет”. И ехидно наблюдала Орфа.

Тот уже стряхнул с себя навеянное соперником настроение. Нарочито быстро принял обычный наглый и полупьяный вид. Не обращая внимания на зрителей, завозился на ложе, настраивая свою теру.

Взмах пальцев — и на публику обрушился шквал брани струн и слов. Наконец, началась сама песня. Тонким фальцетом Орф заорал “Целую твое мраморное тело…”.

— Сейчас он отомстит мне за свои слезы, — мрачно предсказал подошедший к подруге Лон. Он опять обнял Касс за плечи и пообещал: — Сейчас он покажет, как надо любить друг друга.

…Утро было пронизано милым солнечным светом. Дневной зной еще не вступил в свои права. Солнце еще не жгло, только, ярко высвечивая краски, ласково перебирало мелкие листья ивы.

Тени от листьев, перемежаясь с лучами, скользили по его лицу. Так создавался танец. Особый спектакль, сюжетом которого была борьба света и тени.

Свет делал лицо Орфея по-особенному юным, прекрасным, чистым. Всякий раз, когда на это любимое ею лицо наползала тень, у Эвридики сжималось сердце. Потому что тень приносила с собой неясную боль, неясную тревогу.

— Каждый лучик отражается у тебя в глазах, — тихо отметил он.

— Сначала у тебя на лице, а потом уже у меня в глазах, — с печальной улыбкой поправила она.

— Почему ты грустна сегодня?

— Не знаю, мне кажется, мы скоро расстанемся.

— Ну, это невозможно, — он даже расхохотался от неожиданности. — Неужели мы можем расстаться?

Она посмотрела на него. Орфей взмолился, обращая лицо к небу: “О, Аполлон, мой учитель, мой Бог! О, Афродита, Богиня любви! Ведь вы же не допустите, чтобы мы расстались?”

— Тебе не страшно? — она, не отрываясь, смотрела на него. Столько гордости и любви было в ее взгляде! — Не страшно тебе дерзить Богам?

— О, Боги, — опять прокричал он, — разве дерзок я с Вами или сделал что-то, чего должен страшиться?

— Не надо, — попросила она. — Не шути с огнем. Лучше спой.

Орфей с готовностью ударил по струнам, высоким голосом пропел: “Я люблю тебя, Эвридика”, - беспечно гикнул, подпрыгнул и свалился рядом с ней. Одной рукой держа кифару, а другой гладя лодыжку жены, певец стал обцеловывать по кругу ее коленку. Губы его постепенно, неторопливо, перебирая каждый волосок, спустились на маленькую нежную ступню.

— Щекотно, — тихо смеясь, сказала она. — Не надо, лучше спой еще.

— Не надоело?

— Нет. Хочу всегда слушать твой голос. Твои песни все равно, что ласки, только еще сильнее, приятнее…

— Значит, ты любишь не меня, а только мои песни, — перебил он. В таком случае, ревную, и вообще я обиделся.

— Ревнуешь сам к себе?

Он улыбнулся, молча кивнул и снова бросился целовать.

А потом она все-таки уговорила его спеть еще. Орфей пел, а Эвридика думала о любви. Может быть, о счастье, таком же неясном, как и ее мысли.

И все же смутное предчувствие давило нимфе грудь, хотя она не могла расслышать шипения, не могла увидеть скрытого высокой травой красивого тела смертоносной змеи. А змея, лениво извиваясь, медленно подползала.

Последней строчкой певец опять пропел: “Я люблю тебя, Эвридика”. Напоследок его кифара издала особенно тревожный, одновременно нежный и пронзительный звук. Слезы брызнули из глаз нимфы, она бросилась на шею мужа. Он бережно отложил кифару, не менее бережно взял на руки жену, прижал к себе, стал баюкать, гладить по лицу.

Они поцеловались.

— А все-таки, для чего все это: любовь, жизнь, счастье… — она мечтательно взглянула на него круглыми темно-синими глазами. — Ведь все бывает для чего-то… Жизнь и смерть, счастье и муки, любовь и ненависть…

— Добро и зло, — в тон сказал он.

— Да, добро и зло… — она подумала и продолжала: — Если существует, значит кто-то изобрел, придумал… Зачем? Но ведь не может быть, чтобы все это было просто так, случайно…

— Это было бы скучно, — полуспросил, полусогласился он.

— Но все удивительно переплетено в этом мире, — задумчиво продолжала она, — иногда то, что кажется добром, на самом деле оборачивается злом, или наоборот… а сколько раз бывало, что любовь превращалась в ненависть…

— И наоборот…

— Мой отец, например, считает, что любовь дана для того, чтобы приносить страдание.

— Ну, это неправда. Этого быть не может, — Орфей посмотрел на Эвридику уже совсем серьезно. — Я знаю: любовь на самом деле спокойна и светла. Еще я знаю: все на свете происходит от любви. Тот, кто изобрел ее… — он расхохотался и покачал головой: — Проклятую… — с удовольствием чмокнул щечку жены: — Соображал, что делает. Ох, соображал, — певец еще раз покачал головой: — Значит, основа всего — не страдание, а… — он улыбнулся и спросил: — Что? — зачем-то дотронулся до кончика ее носа указательным пальцем и назидательно изрек: — Счастье.

— Но ведь страдание для чего-то? Не зря же посылают его Боги?

— Боги? Страдание? Ну нет! — с непонятной уверенностью, будто давно об этом думал и все понял, беспечно сказал он. — Страдание, ненависть, зло — это все придумывают сами люди. На добро ведь сколько фантазии нужно. А зло придумать гораздо легче. И насколько легче придумать смерть, а до жизни до сих пор никто из людей еще не додумался. И ненависть придумать легче, чем любовь.

— Правда, — Эвридика улыбнулась новой, загадочной улыбкой: чуть печально, чуть мечтательно. — Когда о человеке говорят: “Хороший человек”, - задумчиво сказала она, — то уже ничего прибавлять не надо: хороший — и этим все сказано. Когда же говорят “плохой”, то обязательно пытаются это “плохой” объяснить, потому что неловко, кажется, нужно загладить, вот и объясняют…

— Вот, видишь… а еще… Ведь каждый хочет, чтобы его понимали и любили, а много есть людей, которые хотят понимать и любить сами? Просто так, ни за что? Ради самого этого понимания и ради самой этой любви?

Теперь в его взгляде почему-то была жалость к ней, одна сплошная жалость. Ей опять захотелось заплакать, и она немедленно это желание исполнила. Эвридика заплакала, а Орфей молча стал целовать любимую в глаза, в щеки, выцеловывать каждую ее слезинку.

Они не услышали шипения, не заметили извивавшегося в траве, уже совсем близко, змеиного тела.

Даже укуса нимфа не почувствовала, только увидела: лицо мужа исказилось. Он стал часто и дробно повторять: “Что с тобой, что с тобой, что с тобой?”

Певец держал в руках все более тяжелевшее тело жены. Его слезы полились прямо в ее, еще открытые, но уже мертвые, круглые, темно-синие глаза нимфы.