Лиля Хайлис - Катастрофа или гибель Атлантиды

Солнечный зайчик, едва зафиксировавшись в размерах и форме, встрепенулся, подпрыгнул, забегал. Яркий, неуловимый, мелькал перед глазами, по шлему, пока не разбудил осязание.

Выяснилось, что шлем жаркий. И день жаркий… причем жара — весомая, густая, плотная, ее можно трогать… Но нельзя глотать: обжигает губы, перехватывает дыхание.

Шлем вместе с прыгавшим солнечным зайчиком придвинулся так близко, что зайчик, внезапно приостановив беспорядочные прыжки, разросся до размеров всего шлема. От этого обжигающего сверкания под веками что-то взорвалось. В результате взрыва обострился слух.

Из нечленораздельного гула толпы стали отчетливо выделяться скрежет доспехов, свист бича, лязг цепей, а еще — крик боли, хриплые ругательства, визгливый смех.

От этого смеха проснулось обоняние. Лучше бы оно не просыпалось. Сразу терпко и отвратительно запахло: потным телом, трухлявым деревом, винным перегаром, гнилью…

Забившаяся в рот пыль, смешиваясь с мелкими каплями пота на губах, вызвала к жизни последнее из пяти чувств. Резкий, гадкий вкус острой солено-горькой сухости.

Теперь, когда во всех параметрах определились составные части действия, можно было начинать рассматривать всю картину в целом.

— Спокойно. Спокойно. Торопиться не надо, — откуда-то издалека донесся размеренный голос Лона. — Не гони себя. Жди, когда все само собой сойдется в одно целое, уложится в сознании. Главное, не бойся уйти отсюда совсем, ты вернешься… Я верну тебя, если что…

Поднятая пыль неровно ложилась на дорогу и была на ощупь похожа на хорошо взбитые сливки. Или на невесомый шелк, в который приятно погружаться глубоко, как можно глубже, босыми ногами. Пыли хватало на все: она устилала землю, скрипела на зубах, неопрятной корой покрывала лица, руки и ноги, а сандалии — сплошным серым налетом.

По дороге брели три окровавленных, измученных побоями, жарой и жаждой человека. Несчастные спотыкались, шатались, падали под тяжестью огромных деревянных крестов. Подгоняемые ударами бичей, через силу поднимались, брели все дальше и дальше вперед.

Двое были разбойниками: силой ножей и мускулов отнимали у людей золото, драгоценности, жизни. Третий был философ и поэт: силой слов помогал людям познать и понять жалость, доброту, понимание.

Двое ненавидели других людей. За эту ненависть они должны были погибнуть. Третий людей любил. За эту любовь он должен был погибнуть наравне с первыми двумя. Все трое не просто обречены на смерть. Они обречены на мучительную смерть.

Вещунья физически, каждой клеткой своего тела чувствовала боль.

Боль висела в воздухе, гнездилась в пыли и в жаре, затекала грязным потом в глаза. Боль струилась в мягких складках несложного платья, плясала на металлическом одеянии солдат. Боль захлестывающим потоком лилась с нещадного солнца. Боль наполнила собой цвета и звуки, заселила каждую частицу пространства и времени.

— Больше не могу, — прошептала Касс. — Не могу больше.

— Спокойно, спокойно, — монотонно говорил Лон, — ничего на самом деле не происходит: считай, это только твое воображение.

— Не могу больше, — на лице Касс отразились боль, ужас и мука, она дробно зачастила: — не могу больше, не могу больше, не могу больше, не могу…

— Хорошо, — сказал Лон. — Домой.

Боль, ужас и мука уходили постепенно.

Касс уже вышла из транса, а виденное не хотело отпускать и напоследок билось в ней жестким ознобом. Она дрожала в такт, сильно, судорожно, всем телом, — и не могла освободиться.

— Вдох, выдох, — размеренно командовал Лон. — Глубокий вдох, длинный выдох…

Знакомые очертания и окраска комнаты, мебели, вещей и предметов, прохлада Лоновской ладони, приятное тепло и уют ложа постепенно ослабили дрожь. Касс, в конце концов, согрелась и стала успокаиваться.

— Видела в цвете? — деловито осведомился Лон.

— Да, — прошептала Касс и еще раз содрогнулась всем телом.

— Ну что ж, вполне прилично, — не замечая, а может, зачем-то только делая вид, что не замечает ее смятения, сказал Лон. — Не надо только принимать все это близко к сердцу.

Касс опять, уже смутно, издалека, но все-таки увидела: огромный крест, а на нем — прибитый к этому кресту, медленно умирающий под солнцем человек.

И внизу — толпа людей.

Они молча стоят и смотрят.

Судорога ужаса опять протянула все ее тело.

— Успокойся, — сказал Лон. — Расслабься и успокойся. Вернее, соберись и успокойся, — Лон посмотрел куда-то в сторону и нарочито безразличным голосом произнес: — Насколько я понимаю, ты видела Уэшеми? Это, разумеется, не Орф, но все же…

— Я устала, — с обидой и горечью в голосе перебила Касс. Она облизнула губы и таким же, как только что Лон, нарочито безразличным тоном сказала: — Ты видел то, что видела я?

Поэт не отвечал.

Он принес ей кубок фруктового и, пока она погружалась в сладкую прохладу нектара, включил виз.

Только теперь Касс окончательно пришла в себя. Настолько, чтобы услышать недовольство его голоса, сообщившего: — Опять, в который раз…

Запись злосчастного вечера шла по всем программам виза, да к тому же еще с самого утра, с самыми разными комментариями.

Вот и опять: мелькнуло холодное лицо Арса, бесстрастно наблюдавшего неуклюжие пируэты женщины-паука на красивой мозаике пола, а потом Рахел заслонили суетливые тела гномов…

Теперь на экране визжала Фина, отбиваясь от рук Зева и Эры. Синие, сумасшедшие глаза насквозь прожигали экран.

Наконец, в который раз, поплыли лица наблюдателей: каменное — Лона, удовлетворенное — Эриды, недоуменное — Асклепия.

На лице Орфа легко читалось омерзение ко всему на свете.

Рамтей полузакрыл глаза, но это не помогало. Ему все равно не удавалось полностью скрыть стыд. Да, пожалуй, скорее всего, именно стыд за свою семью был тем чувством, которое владело Рамтеем. Надменным, всегда казавшимся бесчувственным исполином.

Мимо Уэшеми камера проехала, почти не задерживаясь. Но даже и за короткое время не трудно было заметить: лицо молодого халдея не просто выражало сострадание, оно было полно боли.

А вот и она, Касс: белая, противная… И губы бесформенные, расшлепанные… Она не любила смотреть себя по визу. Касс никогда даже не подозревала, что ее глаза могут быть такими неестественно светлыми, такими неестественно огромными.

— Хороша, — одобрительно произнес Лон, не уточняя, к кому именно относится замечание. — А Фадита и тут умудрилась отвертеться.

— Да ее же не было, — вспомнила Касс. — Она же потом появилась, когда Орф…

— Знаю, знаю, — перебил ее Лон и повел плечами, то ли отгоняя образ Фадиты, то ли пытаясь отмахнуться от навязчивой идеи сравнения себя и Орфа.

— Скажи, — вдруг попросила Касс: — Ты ведь все еще ее любишь?