Лиля Хайлис - Катастрофа или гибель Атлантиды

Когда Орфей убедился в том, что Эвридика мертва, он положил труп на траву. Змея еще была здесь. Спокойно приподняв изящную красивую головку, смотрела на него.

— Укуси меня, — стал он просить змею. — Укуси же и меня.

Змея подумала немного и уползла.

Тогда он встал и опять поднял труп, теперь уже совсем холодный, совсем тяжелый. Посмотрел изумленно, не веря, словно пытаясь окончательно убедиться в случившемся, а убедившись, опустил тело на землю, закрыл мертвые глаза возлюбленной.

Сделав это, вскочил и, обращаясь к небу, закричал:

— Аполлон, мой Бог, мой учитель! Признайся, ты подшутил надо мной. Признайся, она только спит: ты усыпил ее. Разбуди Эвридику поскорей, Аполлон! Это жестокая шутка, прекрати ее.

Орфей опять обратился к небу: — За что ты, Аполлон, мстишь мне так жестоко? Если за то, что превзошел тебя, — клянусь! — я перестану петь. А хочешь, возьми мою золотую кифару! Или мой голос! Возьми все, Аполлон, только помоги мне вернуть жену…

Он подождал ответа, но ответа не было. Осиротевший, опять задрав голову к небу, дико взвыл: — Тогда пусти в меня стрелу из своего серебряного лука, чтобы и меня не стало, если нет ее…

Он попеременно просил Аполлона, Афродиту, Эрота вернуть ему Эвридику. Или послать смерть ему тоже. Он молился долго и тщетно. Он просил всех подряд: Зевса, Геру, Артемиду, Гермеса, Афину, кровавого Бога войны Ареса. Но и Арес не послал ему гибели.

Наступило второе утро, а певец все еще был жив. Он хрипел, но все еще молился, правда, теперь Аиду. Теперь Орфей смиренно просил Аида вернуть ему Эвридику или забрать его к ней, в свое царство мертвых.

Переходя то на крик, то на шепот, певец молился трое суток, не отходя от тела Эвридики.

На четвертые сутки он замолчал и, более не издавая ни звука, стал собирать дрова для похорон.

Молча, с сухими глазами, он похоронил любимую. Только когда улегся последний всплеск пламени и дыма, взял в руки кифару. Он попытался запеть, но из глотки вышел страшный сорванный хрип. И тогда, обессиленный, певец, наконец, заплакал.

Потом он пел о том, что Боги разрешили ему вывести Эвридику из мира теней, но он не выполнил их условия, оглянулся — и потерял ее, теперь уже навсегда…

— Ты что, совсем? — Лон чуть ли не заикаться начал, когда увидел слезы на лице Касс.

Она глядела на него, с трудом отрываясь от видения, не понимая, что происходит.

— Это что? — губы Лона побелели от ярости. — Вот этот кретин произвел на тебя такое впечатление? Я нет, а он — да?

— О чем ты? — пролепетала Касс и окончательно пришла в себя.

— Непостижимо, — сказал Лон.

— Знаешь, я его не слышала, — призналась Касс.

Лон помолчал, потом добавил уже спокойно: — Ну что ж, послушаем теперь Уэшеми… — и ворчливо добавил: — Раз уж все ударились в поэзию в этом мире…

— Для чего бывает поэзия? — прошептала Касс, и умоляюще посмотрела на Лона. — И для чего бывает любовь?

— Для того, чтобы ею заниматься, — не задумываясь ответил тот. И прибавил: — Тише, послушаем этого, дома поговорим.

С первых аккордов стало ясно: то, что делал “этот” было необычно. Это не походило ни на утонченную лирику Лона, ни на вульгарный бред Орфа.

Уэшеми пел хрипловатым тенором. Первая его песня, о мелочности суеты, наводила на вполне конкретные размышления все о том же, о чем за минуту до начала его выступления думала Касс. Вернее, беседовали в ее воображении Орфей и Эвридика.

Лицо его оказалось по-актерски подвижным. Певец смешно изображал разные проявления суеты: лень, ложь, глупость, спесь, зависть, скупость. Когда он дошел до рефрена: “Если только вдуматься”, Касс задрожала. Ей показалось, музыкант играет не на тере, а на ней самой: звук забился уже не где-то в стороне, а внутри нее. Конкретные размышления разъехались до неопределенных абстракций, которых она не понимала, только чувствовала всем своим существом.

Следующая песня исполнялась в нервном и быстром ритме. Струны едва не лопались под сильными пальцами, а в унисон рвались невидимые, но хорошо осязаемые струны в ее душе.

Звук его голоса стал нестерпимо высоким, будто в нем самом билась, рвалась натянутая струна, когда передавал полет четырех птиц. “Птица-жалость, птица-верность, птица-горестная совесть, птица-честь”, которые “от обиды улетают, от обмана умирают” и “лишь одни на слабых крыльях могут жизнь мою пронесть”.

Он пел о том, что поэту суждено часто умирать, “чтоб чью-то совесть растревожить”, что поэт “должен боль и грех познать, чтоб успокаивать сердца”. [1] Строчки из песни А. Дольского “Четыре ангела”.

Трудно было сразу разобраться в смысле этих слов. Над “частым умиранием” еще предстояло подумать, может, раздумывать долго, мучительно. Переносный смысл: всякий раз поэт умирает, когда поет? Буквальный? Поэт умирает много раз? Или все же переносный? Человек умирает много раз, но смерть поэта — нечто другое, отличное от смерти обыкновенных людей?

Нет, дело даже было не в конкретном смысле конкретных слов, в чем-то совершенно другом. Струнный перебор, особый, не обычный… Тембр голоса, по-особому трогательный… Ну, и смысл, конечно, тоже… Или волны… Невидимые, неведомые, настроенные друг на друга волны…

Касс не могла понимать, только чувствовать. Что-то раздирало все ее существо, что-то сильное, мучительное, пронзительное, долгое, острое. Она перестала ощущать себя и других, перестала думать, чувствовать, сама вне своего тела стала одновременно своей болью и своим наслаждением. Она оторвалась от земли, она парила над собой, над другими, — ничего не видела. Ничего, кроме лица Уэшеми. Вернее, живущих отдельной жизнью огромных зеленых глаз.

В тот самый миг, когда закончилась песня, рухнули неведомые опоры, где-то внутри нее прорвался и хлынул горячий поток.

Касс оттолкнула кого-то, кто стоял на пути, ей показалось, это была Эрида, метнулась к ложу, на котором сидел Уэшеми, и упала перед ним на колени.

Она целовала руки поэта, и все более и более ясно видела проступающую на них кровь, которая сочилась из ран на кистях: очевидно, ладони были пробиты насквозь чем-то крепким и острым.

Уже теряя сознание, Касс почувствовала, что ее оттаскивают и несут куда-то сильные руки. Верно, это были руки Лона Апола.

Первым включилось зрение. Из сплошной серой массы стали выявляться отдельные тени. Постепенно тени обросли плотью, зашевелились, превратились в живую толпу. Должно было пройти некоторое время, прежде, чем стало ясно: толпа движется не хаотично. Река серых теней текла в одном направлении.

Через некоторое время на сером фоне проступили пятна других красок. Сперва неброские, они неуверенно крутились в разных местах, будто бы пробуя свои силы. Утвердившись же окончательно в пространстве, стали быстро разрастаться, на ходу оформляясь в рисунки новых очертаний. Получилось: белая хламида, темно-бордовый кровоподтек, маслянисто-коричневые глаза, блестящий солнечный зайчик, рыжий металлический шлем.