Юрий Леляков - Журавлиная ночь

(«Нет, это не обрыв! — поспешно предупредил Вин Барг в «мгновение серой мглы». — Сейчас будет дальше!»)

…— А насчёт 30-х годов, — начал Ромбов (после выпавшего из записи момента разговора). — Так тут я вам скажу: впечатление — будто некоторые люди, узнав всё это в 56-м, так от удивления с отвисшей челюстью и остались! И не добьёшься толком: было или не было? И — где были сами, что знали об этом тогда? Зато исподтишка, в семейном кругу — травят душу детям, внукам…

— Ну, я в 37-м только родилась, — ответила Мария Павловна. — И сама помнить не могу…

— А я в 57-м, — ответил Ромбов. — Между прочим, как раз 4 октября. А Захар — в 67-м, а ваш младший — в 71-м… И сколько же ещё лет, скольким поколениям — кто-то будет давить на совесть тем, при чём они даже не присутствовали?..

(«И всё же, где узел? Тот, прежний? Что, начиная откуда — пошло не так?»)

…— 4 октября 57-го, — повторила Мария Павловна. — Захар несколько paз называл мне эту дату, а я так и не собралась спросить: что тогда было?

— Запуск первого спутника, — объяснил Ромбов. — Как раз это вы не знаете… А я не понимаю — как ни горько мне говорить вам это сейчас: откуда у некоторых людей такая особенность исторической памяти: помнить в основном мрачное, плохое, потаённое, то, что не сумели объяснить историки? И непременно — как обвинение кому-то… Хотя кому же это — в нынешнем, современном мире? Ну, были войны, голод, нарушения социалистической законности — но за что тут ответственны мы с вами? Какой такой вины мы соучастники? И что имеют в виду люди подобного сорта — когда, буквально шипя и брызгая слюной, заявляют: мол, «в газетах пишут, будто у нас все идеально»? Кто и о чём не даёт им высказаться, кто скрывает какие недостатки? Как будто мы тут сами не видим несовершенства законов — и не знаем преступников, которые, «отсидев», нисколько не стали лучше? А, с другой стороны — бываем вынуждены просить психиатров диагностировать ответный удар в драке как то же временное помрачение сознания, чтобы не ломать человеку жизнь? И нас иногда поражает тупость суда, особенно в отношении подростков… И даже в газетах пишут самое разное — представьте, вплоть до намёков: не лучше ли моральные вопросы снова отдать попам, если уж комсомол тонет в бумажных помоях, а партийные кадры только и выбивают где-то то доски, то шифер, го цемент? Пусть не дословно — но такой смысл… Где же «всё идеально»? О чём это они? Об этих гаремах? У нас, что, реальных проблем нет?

— Ну, я уж не знаю, — призналась Мария Павловна. — Действительно: слушала и верила, но как задумалась теперь…

(«Да, «наша» версия, — подумал Кламонтов. — Без этих гаремов, безо всей этой дикости! Такого и не подозревали… Где же всё сломалось?»

«А как тех тянет выкричаться о «своей» версии, — ответил Мерционов. — «Самиздат», «тамиздат», «андеграунд» — а идеи самые убогие: достижения, мол, ничто, а недостатки — всё! Хотя — а где их вклад? В недостатках — есть, а в достижениях?..»)

…— И будто со мной самим не случалось такое, что я просто не могу видеть во всех без исключения ветеранах войны святых! — вдруг признался Ромбов. — Был ещё моложе Захара, всего 14… И вот представьте: схватили по доносу какого-то человека с орденскими планками прямо на улице — он будто бы видел, как я разбил какое-то стекло — и потащили в милицию, а уж там он стал наговаривать на меня всякое: какие-то драки, кражи, грабежи, наконец дошёл и до убийства — и только тут все поняли, что он попросту бредит! Но вы представьте моё состояние до того — тогда, в 14 лет! — пока они всё это записывали с его слов, а я видел, что ему больше, верят, чем мне, и всё думал: как такое возможно у нас, в советской милиции?..

(«Вот оно что! — поражённо понял Мерционов. — Но… просто совпадение, или…»

«Со мной, или с Лартаяу? — не понял Ареев. — Или… с обоими?»)

— …И сейчас те сотрудники милиции ещё не на пенсии, работают, — продолжал Ромбов. — И мне очень трудно поддерживать с ними чисто деловые отношения — мешает память о том случае! Такая душевная травма в этом возрасте — на многие годы… И насчёт «пострадавших от репрессий» я вам тоже могу рассказать — ну пусть не лично пострадавших, но полагающих себя их наследниками… Я в 18 лет попал служить в стройбат — а он чуть не наполовину состоял из кавказских уголовников, их там боялись даже некоторые офицеры. Наверно, тоже смелые только с 14-летними — в армии подобной дряни, я потом понял, хватает. Вот и пришлось убедиться, как некоторые понимают дружбу народов… Смотрели на остальных — буквально как на низшую расу; не скрываясь, ходили с ножами за пазухой; то одного, то другого унижали по-всякому — и всё приставали с какими-то якобы фактами истории то 19-го века, то сталинских времён, которые никто там не знал! Но наконец один солдат — кажется, из Ленинградской области — вспомнил по рассказам родителей, как в 42-м году местные националисты где-то на Кавказе расстреляли тысячи эвакуированных — и что началось… Те стали угрожать всех нас перерезать, мы тоже чуть не подняли самое настоящее восстание — и против них, и против начальства, которое всё это терпит — на свой страх и риск обратились к eщё более вышестоящему, хотя формально не имели права… Был большой скандал, переформирование части, их всех от нас убрали уж не знаю куда, некоторых офицеров — тоже… И больше ничего чрезвычайного до самого конца службы не было. Но иногда вспоминаю, и думаю: что это за люди, откуда они в нашем обществе? Ну, были выселения целых народов — что ни один человек в здравом уме теперь не одобрит! — но кто виноват? Неужели солдаты 57-го года рождения, и 75-го — призыва? И факт расстрела эвакуированных — тоже факт, никуда не денешься! А уж чтобы в нашей, советской воинской части — самый настоящий расизм… Об этом, что ли, умалчивают газеты? А если уж писать о репрессиях — то наверно, надо бы: и о том расстреле, и о сотрудничестве националистов с гитлеровцами, и об этом стройбате? Если правду — так всю, а не только какая выгодна?

— А такого я и не слышала, — призналась Мария Павловна.

— А как — и тот, первый случай настиг меня спустя годы? — продолжал Ромбов. — Знаете: нас, сотрудников правоохранительных органов, иногда приглашают в школы для бесед с детьми? Вот наше начальство однажды и решило, чтобы такую беседу провёл я — всё-таки ближе по возрасту. А в другом, параллельном классе — была намечена встреча с ветераном войны… И представьте: выхожу я потом в окружении школьников из класса, а из соседней двери, в таком же окружении — он! Тот самый «ветеран»! И видно, тоже узнал меня, испугался, прямо вжался в стену — а что сказать, не знает! А мне что делать? Не мог же я оставить детей в заблуждении! И вообще, знаете: увидел его — и что-то во мне будто перевернулось… И спросил сперва детей из того класса: произвело на вас впечатление то, что он говорил? Они отвечают: да, произвело. Тогда я им: а вы знаете, как он сам когда-то едва не поломал жизнь другого человека, на тот момент — вашего ровесника? И стал рассказывать им всё как было. А там подошли и учителя, стали слушать; и из других классов — тоже… В общем, вся школа была в шоке — и наше начальство осталось не очень довольно тем, как все получилось… Но главное — сам он не успел исчезнуть оттуда, с ним стали разбираться — и оказалось: вообще никакой не ветеран! В войну, видите ли, «сидел», как самый обыкновенный вор — так что какие там особые «репрессии»… Но вот они потом примазываются к нашей истории, добывают себе ветеранские удостоверения, пролезают в партию — и, сами дурно воспитывая своих детей, лезут им в душу с войной и голодом! А в своём кругу — «обиженные на Советскую власть»: мала зарплата, не очень высока должность, на работе их не ценят, те же дети емком самостоятельны, и так далее! Хотя — за что им, собственно, платить больше? — не смог сдержать возмущения Ромбов. — А на директорскую ответственность за зарплату уборщицы — сами не пойдут! Но вот заметьте: попробуй даже случайно скажи при них, что такой-то партийный руководитель или директор завода живёт там-то, дети у него учатся в таком-то вузе, машина такой-то марки — и сразу реакция: караул, идеалы попраны! — сам не ожидая, добавил он едва пришедшее на ум. — Хотя позвольте: в чём тогда идеал? Руководить может только бесплотный дух, не имеющий никаких земных потребностей? Или — нищий, юродивый, если на то пошло? А образование, должность, достаток — обязательно что-то нечестное? Рабочий, сын рабочего, или офицер, сын офицера — это нормально; а врач, сын врача, или преподаватель вуза, сын преподавателя — кощунство? Но почему? У нас, что, не все профессии одинаково почётны? Или — кем, по мнению поборников такой «социальной справедливости», должны быть дети у родителей с высшим образованием?