Виль Быков - На суше и на море, 1990 [антология]

Вокруг столицы сегодня стоят десятки тысяч дач. Значительная часть их — владения крупных чиновников, министерских работников, людей техники и науки, культуры и торговли. На дачных участках этих, по ту сторону заборов, — идеальная чистота, порядок, оранжереи, ухоженные сады и ягодники. Но за внешней стороной заборов — лес, который не узнать, лес — помойная яма. Бесконечные свалки выброшенных за ограды банок, сорных трав, бутылок, жестянок, бумаги — всего, что неприятно глазам владельца, который хочет окружить себя цветами, зеленью и плодовыми деревьями. Все сорное, все отходы — за забор, хотя там лес, куда приезжают в выходные дни горожане, грибники. Виллы в Переделкине, хоромы у Мичуринской, вальяжные дома в лесу за озерами, дачные поселки по Рязанской, Белорусской, Дмитровской дорогам — леса загажены, будто за заборами другое царство. Лесники боятся подступиться, укорить хотя бы, ведь кто знает, не живут ли здесь Гидропроект, Минводстрой, Госплан, Минздрав или отставные генералы. Неприятностей не оберешься…

Сбережение природных регионов — дело каждого и всех. Воссоздание лесов, обогащение пашен, уход за лугами, за каждым, пусть маленьким, но прекрасным уголком земли, еще не огороженным ведомственным забором, — просто обязанность любого человека, если он не на словах, а на деле обеспокоен уничтожением земной красоты людьми, которым уже ничто не дорого.

Земледельцы, которых так мало, горожане, еще не порвавшие всех нитей со своей деревней и родней, доживающей там, интеллигенты с душой, не потерявшей чувства красоты и долга перед ней, поруганной и испачканной, — никто не должен забывать землю, которая кормит, одевает, пестует добрые чувства в душе и ребенка, и старца. Велика общая ответственность наша за все уже содеянное плохое над землей и миром зеленого. Велика обязанность хранить планету, свой родной край и то небольшое местечко, где, как принято, придется однажды лечь…

Рассказ

Художник Е. Старикова　

Шипя и потрескивая, горел костер. По истлевающему комлю бежали голубоватые огоньки, сухие ветки вспыхивали пышущими фонтанами пламени, выстреливая фейерверки трассирующих искр. На палатке, обращенной входом к огнищу, да и на нас самих, сидевших на суковатой корявой лесине, замысловато выплясывали яркие блики.

Стоянка наша находилась у большого озера. Мы только что поужинали и, лениво перекидываясь словами, пили из эмалированных зеленых кружек крепко заваренный кирпичный чай. Над нами, в блеклой сини вечернего неба, толклись надоедливые комары. Заря полыхала багрово-оранжевыми полосами, и ближняя гряда горного отрога вырезывалась остросопочным силуэтом; а позади, далеко за озером, в розовых тенях закатного отсвета засыпали снежные вершины Сетте-Дабана. Порыхлевший на озере лед был еще местами покрыт чехлом таявшего снега, только у самого берега — кочковатого, поросшего осоками — маслянисто поблескивала лента воды, где играли краски зари и отражались одинокие лиственницы. Они будто выбежали из притаившегося невдалеке лесочка и, увидев свои опрокинутые кроны, застыли в нерешительном изумлении.

— Н-но, хляби твою душу! Ослеп, што ли-ча!

Со стороны лесочка показалась связка налегке оседланных лошадей, во главе которой важно восседал Филька Мерзликин. Он, видно, думал предстать со своим караваном внезапно, но лошадь под ним споткнулась, и Филя, спасая положение с помощью заковыристой брани, поспешил ухарски, в виду нашего «синклита», развернуть весь лошадиный строй. Обращаясь ко мне, он бойко, гнусавым голосом доложил:

— То-оварищ старшой! Вьючная сила в составе двух меринов и четырех кобылиц из совхоза «Чолбонья» доставлена. Особых происшествий в пути не случилось!

— Во-о-льно-о!

Конюх-вьючник соскочил на пружинящий кочкарник и деловито осмотрел, сильно припадая на обе ноги, каждое животное; разнуздал, отпустил подпруги. Четыре лошади — две чалые, белая и гнедая — стали пощипывать траву, а пару передних — мышасто-серую, на которой ехал, и следовавшую за ней рыжую, с белой проточиной на лбу — Мерзликин привязал за куст карликовой ольхи, ткнул ту и другую носком торбаза в бок — погрозил:

— У-у, змеи! Я научу вас свободу любить!

«Змеи», потупив мохнатые морды, дремали. Я спросил:

— Что это ты на них так?

— Сами знают, бодни пес их в нос… Не-е, слышь, ты понимаешь: проснулся сегодня чуть свет, те одрины пасутся, а этих косопузых и след простыл. Не зря конюх-якут предупреждал: следи, а то уйдут. Кинулся — точно, обратно потопали. И спутанные, гады! Километров тридцать ворочаться пришлось… Ну, брат, взял же я их в оборот, без роздыху все восемьдесят отшмаляли, только и попаслись, пока сам заправился.

— Они у тебя, Мерзликин, что — нерусские? — озорно стрельнув черными глазами, спросил Колька Петелько.

— А ты как думал? Ясное дело — нет. Якутки они, понял? Порода такая; по-нашему ни бельмеса, пес их бодни! Кличешь «кось-кось», а они и ухом не ведут.

Подошел Толя, тощий, как жердь, студент-практикант, числившийся у нас техником. Близоруко прищурился на привязанных якутков, робко поправил указательным пальцем седелко своих круглых, в железной оправе очков и смущенно заметил:

— Зачем же ты беременную-то брал? — кивнул он на мышастосерую с неестественно широким брюхом. — На ней и вьюки скоро нельзя уже будет возить.

Мерзликин так и покатился:

— Ха-ха-ха-ха! Ну, брат-студент, ты даешь! Не акушер, случаем, будешь? Ха-ха-ха-ха!.. С каких энто пор мерины жеребеть стали? А? Ой, ребята, умру! Ха-ха-ха-ха!..

Техник наш покраснел, как девица невинная; застенчиво косясь на пузатую лошадку, обошел ее вокруг.

— Во, Хотой, слыхал? Беременным тебя признали. Какой позор! — Филя отечески похлопал коника по храпу, отчего тот осторожно зашевелил губами.

— Как, как? — утирая от смеха слезы, заинтересовался Петель-ко. — Имя, что ли, у него такое?

— Ну да. «Хотой» у якутов «орел» означает — понял?.. А у рыжей этой кличка Сасыл — «лиса» то есть будет по-нашему.

Услыхав свое имя, дремавшая рыжуха повернула к нам голову.

— Ну и Орел! — оправившись от смущения, скривил свои тонкие губы Толя-студент. — Чучело какое-то… Да и Лиса твоя хороша — как после тифа! — хихикнул он скептически.

— Нно-но, очкарик! Ты на змиев моих марафету не напускай! — огрызнулся вдруг Филя. — Хотой у меня, брат, землю роет, ушми прядет да еще и пар из ноздрей выпускает, а Сасыл хошь и немолодая, зато у нее первая голова на плечах и шкура не ворочена! Понял?

Он снял с Хотоя свои пожитки, отнес к палатке. По пояс обмылся ледяной водой из озера и набросился на остатки ужина, которые поваром были припасены к завтраку. У костра его обступили товарищи, оттуда стал доноситься громовой хохот.