Виль Быков - На суше и на море, 1990 [антология]

Когда клейстер засыхал, лошадь с привязи отпускали, и она тут же начинала валяться на спине, чтобы заглушить болящий зуд. Хотой не отходил от кобылицы и, как только оставались они одни, зубами почесывал ей возле раны, лизал языком.

Мерзликину надо было возвращаться в отряд — отвезти муку, другие продукты, да и работа ждала его там, а рыжуху лечить стал мне помогать сторож склада. Долго оглядывался навьюченный Хотой, которого в поводу уводил Филя; он сторожко прядал ушами, окликая тревожным голосом оставшуюся свою подругу, которая стояла привязанной возле складского барачка и тоже взволнованно отвечала на его зов. Чтобы Сасыл не ушла следом, мы на ночь ее привязывали, а днем сторож пас ее спутанной, не спуская глаз.

Наконец рана затянулась, и я отправился на свой участок.

А ночью на базе появился Хотой. Он перекусил ременный повод, которым была привязана кобыла, и увел ее с собой. Обрывок болтающегося на срубе чембура сторож обнаружил рано утром и с перепугу решил, что какой-то беглый злой человек выкрал лошадь. Дрожа от страха, он бросился обратно в свое жилье, схватил дробовик, вставил патроны с жиганами, но, вместо того чтобы пуститься в погоню, задвинул дверную щеколду и трусливо прилип глазами к щели в стене: не появится ли злодей снова.

Мерзликин же в отряди, когда не стало мерина, понял сразу, в чем дело. После завтрака, захватив уздечки, пошел он по свежим следам и на половине пути увидел свою якутскую пару. Затаясь под кустом, стал наблюдать. Погода была тихая, пасмурная, теплая, зудели комариные стаи. Кровопийцы-насекомые донимали не на шутку; животные рьяно отмахивались хвостами, лягались, хлопали мордами по бокам; потом не выдержали, забрались в разлапистый густой кедровник. Они нежно положили друг другу на спины свои головы и счастливо задремали…

Отлиняв, неразлучные трудяги оделись по-летнему; на овсе и сочной зелени выровнялись, совсем справными стали. Серый окрас на лопатках у Хотоя потемнел, вдоль спины тоже ремень обозначился с россыпью гречки по бокам, светлые Сорочьи глаза и сединка на переносье придавали его морде умильное выражение. Приобретая некоторую саврасость, симпатично выглядела и Сасыл со своей проточиной на лбу и тельным пятнышком между ноздрями. В полевых наших горно-таежных условиях эта пара якутских лошадок далеко превзошла тех четырех «материковских», что завезены были из центральных районов России. Под вьюками ходили они свободно, легко, поднимали почти до ста килограммов каждая; никакие водные преграды их не пугали. Смело пускаясь вплавь, сидели в воде неглубоко, так что уложенный на спине груз оставался сухим.

И когда на пути возглавляемого мной геологического отряда встали большие коварные реки да крутые горы, пришлось их взять у буровиков, отдав взамен своих чалых, на которых форсировать опасные переправы я не решался. С «якутками», конечно, очутился в моем отряде и Филя Мерзликин.

…Ясное солнце, показавшееся над кулисами гор, позолотило искорками росинки тающего инея. Мы с Анатолием насилу выкарабкались из ущелья, где среди мрачных стен пенился и грохотал водопад. Казалось, что выбрались мы из погреба дьявола и очутились в райских кущах земли обетованной. Отлогие покати древней ледниковой долины, в которых стремительная речка прорыла бездонно глубокую щель, словно были покрыты зелено-буроватым ковром с тонкой россыпью вспыхивающих алмазов. Прихваченные первым августовским заморозком, редкие деревца скромно застыли в своем нежно-желтом одеянии; в лощинке на том берегу тучно зеленел кедровый стланик и костром кумачовым пламенел среди него куст рябины. Чудесное утро! Ни мошки, ни комарика… Прохлада и благодать!

Только я собрался на валун-камень присесть, откуда ни возьмись — суслик длиннохвостый. Привстал на задних лапках, свиристнул пронзительно и, не дожидаясь, пока опустится занесенный над ним молоток моего жердеобразного помощника, саженными прыжками улепетнул в норку. Толя поправил свои колеса-очки, сложился вдвое и, не снимая рюкзака, с размаху рядом со мной к валуну привалился.

— А вон и Филька уже едет! — сказал он обрадованно.

Раскрытый для записи, лежал на полевой сумке у меня на коленях геологический дневник. Я сидел с откинутым накомарником, вдыхал полной грудью свежесть горного воздуха, любовался красотой северной природы. По ту сторону ущелья, вдоль гривки водораздела, споро шагали под вьюками Хотой и Сасыл. За ними, на некотором расстоянии, с закинутой за спину дулом вниз «ижевкой» поковыливал Мерзликин и, должно быть, как всегда, гундосил какую-нибудь песенку-частушку.

Глядя на эту приятную троицу, я неожиданно вспомнил, как в ту короткую, звенящую комарами ночь, когда прибывший с лошадьми Мерзликин мертвецки спал, стреноженный Хотой опять было направил свои стопы обратно на «Чолбонью»; вместе с ним уходила и спутанная Сасыл. Проснувшийся к завтраку Филька взглянул на пасшихся у озера «материковских» коняг и тотчас, не умываясь, кинулся в сторону лесочка; через несколько минут он пришел, позеленевший от злости, и на мой вопрос, где его «змеи», трехэтажно выругался. Беглецов он, конечно, догнал, но вернулся с ними лишь на другой день под вечер. Какой состоялся у него с упрямцами разговор там, наедине, — осталось тайной, но больше своих лошадок Филя не путал и не треножил: они паслись всегда там, где конюх их оставлял, хотя держались вдвоем обособленно, в стороне от остальных собратьев…

Анатолий испуганно вскрикнул, воспоминания мои оборвались, и в ту же секунду я увидел нечто катастрофическое: Хотой с вьюками катился под откос!

Мерзликин неподвижно следил за мелькавшими конскими копытами, вьючными ящиками и словно чего-то ждал. Он не знал и за неровностями склона не мог видеть, что там, куда увлекало Хотоя, разверзлась пропасть… На тропе стояла Сасыл, повернув голову вслед удалявшемуся бедолаге, — она за ним шла непривязанной.

Мы с Анатолием заорали во все горло, и Мерзликин нас увидел. Тогда, вскочив на валун, я стал тыкать рукой вперед и вниз, где ущелье, скрещивая затем кисти высоко над головой. Филя, как видно, не понимал, но я повторял еще и еще; эхо наших воплей гулко отдавалось у подножия ближней сопки. Наконец он понял и со всех ног бросился вприпрыжку за конем. А тот все катился. До обрыва оставался уже последний десяток метров; по спине у меня побежал, нервный озноб…

Вдруг поклажа разлетелась: спасла примитивная мудрость — якутский способ вьючения, который мы применяли. Вьюки при этом не навешиваются на крючья седла, а скрепляются палочкой, конец которой вдевается под луку; когда лошадь падает или кувыркается, круговой трок сдвигается, палочка выскальзывает, и груз распадается.