Виль Быков - На суше и на море, 1990 [антология]

Сложные маршруты последних дней, тяжелое хождение по горам в одиночку, а затем треволнения с бессонными ночами и полной потерей аппетита превратили меня в «доходягу»— истощенного, оборванного и заросшего бродягу, насилу передвигающего ноги. Таким предстал я в конце четвертых суток безрезультатной маеты перед струсившим сторожем нашей базы, который было принял меня за беглого таежного бродягу и чуть не пристрелил. Более ценные материалы мы с Петелько захватили сразу, а за палаткой и остальным имуществом он съездил потом, на лошадях из поискового отряда.

Когда о пропаже своих любимцев узнал Мерзликин — он не поверил. Цокнул языком, снисходительно как-то усмехнулся, пробалагурил: «Шутник покойник, помер во вторник, а в среду встал да лошадок украл». Затем на меня глянул, пряча в темно-ореховых глазах своих то ли грусть, то ли озорство затаенное, и попросил:

— Товарищ старшой, разрешите поискать?

Я, конечно, разрешил, хотя на успех надеялся мало.

Собрался он, харчишки, ружье, палатку даже прихватил и верхом на белом долговязом мерине поехал искать своих «змеев». Вид был у него озабоченный. Перед отъездом он не шутил и не напевал, только, трогаясь, сказал зачем-то — задумчиво, тихо: «И лошадь кашляет…»

Кроме буровиков, все уже собрались на базе. Вычерчивали полевые карты, приводили в порядок геологическую документацию, каменный материал; я начал составлять информационную записку о результатах проведенных исследований. Но нужные мысли в голову не шли. Утром я подолгу не вылезал из спального мешка, а после обеда, пока не наступала ночь, бродил под шуршащим листопадом по холодной, морозом прихваченной долине. Мое угнетенное настроение сказывалось на других — не слышалось вечерами у костра ни шуток, ни смеха, ни песен; после чая все молча расходились по палаткам спать.

Через неделю, осунувшийся, словно пришибленный, вернулся Филя Мерзликин. По одному внешнему его виду было ясно, что старания оказались напрасными.

…Выполнив план и встречные соцобязательства, прибыли и наши буровики — вся партия была теперь в полном сборе. Октябрь колючими вихрями снежными задымился, стали малые реки — пришла пора в путь-дорогу приготовляться. Буровой комплект, кайла, ломы, лопаты, печки с трубами, посуду решено было залабазить, а с собой взять только необходимое — погрузить на оставшихся лошадей да на всех сотрудников пуда по полтора на каждого.

В одно из туманных утр, за день до отъезда, обнаружилось, что Мерзликин на белом коне куда-то подался, а вечером, во время Ужина, мы услыхали треск веток, топот и веселый гундосый голос:

Выскочили — кто с миской в руке, кто так, в одной лишь шапке, — на центральной полянке перед складом Филька на Орле подбоченился, здесь же, без уздечек, Лиса и мерин белый стоят.

— Дозвольте доложить! На-а-шлась бабкина пропажа в дедовом очкуре!

Из-под сбитой набекрень заиндевелой ушанки смолью чернел вихор чуба, розовел остаток мочки несуществующего уха, и на сияющем, как масленый блин, широком лице задорно вздрагивали остатки обезображенного носа. А глаза, глаза-то — так и играли прыткой удалью, безудержным светились восторгом.

Радость Мерзликина передалась и нам. Я крепко обнимал удачника, с сердечной признательностью пожимал его узловатые руки, оглаживал заросших зимней шерстью, инеем покрытых якутков, трепал, перебирая пальцами, их прелестные гривы и пышные длинные хвосты. За минувшее время они заметно поправились, олохматившиеся морды стали еще симпатичнее. Ноги только вот у путовых суставов были поистерты — у Сасыл мясо даже виднелось.

Ребята, кончая ужинать, тоже ласкали нашедшихся скитальцев, наперебой расспрашивали Мерзликина о подробностях.

— Филька, злодей, как же ты их нашел? — сыпалось с разных сторон.

— Вишь, дело такое… — начинал он серьезным тоном. — Пошел я, значит, на лыко сопку драть, глядь — на утках озеро плавает; я камень бросил — озеро вспорхнуло, полетело, а утки остались. Снял я ружье да за ними: дробью зарядил, а оно пулей стрелило. Летит пуля, жужжит. Я вбок — она за мной, я в другой — она опять за мной; упал я в куст — хвать она меня в лоб! Я цап рукой — ан это жук! Тута я и лошадок увидал.

— Ну, затростил!

— Мели, Емеля…

— Не-е, кроме шуток, — канючил Толя, подталкивая пальцем очки.

— А, студент-акушер! Да ты еще маленький: много будешь знать, мало станешь спать!.. Эй, кок-повар! — крикнул Филя толстощекому детине, что гремел в кухне-палатке посудой, — пожрать че-нибудь дашь?

После трапезы, войдя ко мне, Мерзликин рассказал, как было дело.

— Понимаешь, начальник, нисколько я не мог поверить, чтоб «змеи» мои куда-то ушли. Все окрест намедни обшарил — куда подевались, ума не приложу. В совхоз домой они не подались, к нашим бурильщикам тоже не ходили, а на базе — сам понимаешь, нетути. Сумление одно только закралось — не волки ли постарались? Так тоже вроде непохоже… Давеча решил: посмотрю-ка еще раз. Снег лег, речки замерзли, вдруг — следы какие. И что ты думаешь? Точно наведались, пропащие. На стоянке вашей истоптано, даже лежали, — ждали, видно, что придут за ними. Свежие отпечатки к реке ведут… Оказывается, они по руслу вверх, к прижимам, путь держали, по воде прямо — на льду да по снегу теперь хорошо видать. А ведь туды, почитай, боле двух километров будет… После прижимов там капчагаи с водопадом, ходу дальше нет, это мне и прошлый раз было ясно, а ноне по следам выяснилось, что в прижимах, за камнем-скалой, узкий проход прячется, ключ оттель вытекает. Надо же, хляби их душу, куцы надоумило! — улыбнулся Филя, почесывая затылок. — Завернул я, значит, в тот ключ и метров через пятьсот в котловище очутился. Бог ты мой! Сказка волшебная — и только! Меж двух проток остров кудрявый с лесом да кустами вдоль берегов, а корму — хвоща, травы всякой — хоть сенокосом вали. По сию пору под снегом зеленеет. К тому же котел тот наверняка летом сквозняком продувается — гнуса, знать, вовсе не бывает. Вот они и жили; пожалуй, там и зазимовали бы — им это нипочем. Ладно вот, на стоянку наведались, а то ищи-свищи — сам черт бы их там не сыскал!.. Ну, въехал я, значит, туды, гляжу, корень-ятрень, здесь они — снег копытами перепахан, помет дымится… но самих за частоствольем пока не видать. Проехал еще, белый мой ушами ворочает: ага, стоят, соколики, на меня смотрят. Хотой узнал, заржал — обрадовался, бодни пес его в нос! Головой кивает, ко мне идет; за ним Сасыл, без пут оба… Кобылка только вот больно глубоко обрезалась…

Нелегок нам обратный путь достался; особливо изволновались, когда Толя-очкарик пропал. Пошел он, как выяснилось, по другому берегу и угодил на смежную протоку, а там новые рукава появились, так что лишь на третий день на наш след напал.