Виль Быков - На суше и на море, 1990 [антология]

Был Мерзликин балагур и завзятый анекдотист. В любое почти время года в распахнутой стеганке, узорчатых, высоко перехваченных ремешком торбазах, в шапке с торчащими ушами и с одноствольной «ижевкой» за плечом, он выглядел парнем что надо, хоть и разменивал уже третий десяток лет своей жизни.

До лошадей неравнодушен был с самого детства. И не чистокровные скакуны прельщали его, а особи простые, заурядные, лишь бы только нравом покруче; притом, чем злее да непокорнее оказывалась лошадь, тем настырнее, упрямее становился Филя в своем стремлении ее укоротить. Даром все это ему не проходило: много раз кони носили его, не однажды под крепкие копыта попадал, почему и ног едва не лишился; два ребра у него оказались сломанными, была изуродована кисть правой руки, а приплюснутый, улыбающийся лик его рассекал косой голубой шрам. И даже то, что корноух он был и гундосый, опять-таки имело прямую связь с лошадьми: ухо левое жеребец ему откусил, а нос он отморозил, когда в стужу-ненастье матку пропавшую в тайге искал. Случилось это не так давно, на прииске. Состоял он там, по его словам, в должности «старшего помощника младшего конюха», будучи по сути за главного «куда пошлют»— сносил и злые шутки над собой, и обиды, и понукания, и придирки со стороны начальника конбазы, лодыря и пьяницы; порученное же дело исполнял всегда с безукоризненной добросовестностью. Однажды в зимние сумерки от двоих вернувшихся из дальнего распадка рабочих Мерзликин узнал, что во время налетевшего бурана потерялась жеребая кобыла Машка, на которой хлысты трелевали, и, как стоял в конюшне, налегке, так и пустился бегом в пятидесятиградусный мороз, при ветре. После долгих поисков, когда утихла поземка и небо озарилось северным сиянием, нашел он Машку в кустах тальника, на речном островке среди мерзлого леса, но за собой не уследил — нос у него побелел, заострился, и, когда Филя, найдя кобылицу, наладился было его растереть, ноздри, как две льдинки, хрястнули и отвалились.

…Пока Мерзликин анекдотами товарищей ублажал, я прохаживался мимо палатки, на прибывших коняг посматривал: все они после зимовки худые были, но якутские совсем казались замухрышками.

Низкорослые, неуклюжие, с большими головами на коротких шеях и какими-то длинными и в то же время широкими туловищами, на боках и брюхах которых висели еще остатки зимней шерсти, они стояли уныло-сгорбленные, подобрав заднюю ногу, отчего их приспущенные крышеобразные крупы уродливо кособочились. Зато короткие, в грязных очесах ноги выглядели крепкими, устойчивыми и заканчивались очень твердыми небольшими копытами. Рыжая Сасыл, что стояла вполоборота к Хотою, была чуток поменьше, с более подобранным животом, и потому казалась изящнее своего костляво-широкопузого друга. Единственным украшением, придававшим некоторую даже экзотичность, служили им пышные, со светлыми окончаниями хвосты и гривы.

Тогда я не был еще знаком с якутской породой лошадей — аборигенами нашего Северо-Востока и, разглядывая этих двух представителей впервые, почесывал затылок: «На таких маломерках, пожалуй, много не увезешь…»

Рыжая, звякнув удилами, потянулась к мышасто-серому Хотою, но почувствовала натянувшийся чембур и снова устало потупила голову.

— Сасыл… Сасыл… — позвал я ласково, поглаживая ей переносье, щеки, шею.

Раздув ноздри, она шумно втянула воздух, фыркнула и недружелюбно повела ушами. Хотой открыл большие добрые глаза, уставился на меня выжидательным взглядом. Я провел ладонью по его спине, сдернул несколько пушистых клочков линялой шерсти; это, кажется, доставило ему некоторую приятность: он повернул ко мне голову и ткнулся мягкими светло-кремовыми губами в мою руку.

…Когда появился конный транспорт, партия наша, обработавшая «пешим ходом» прилегающие к базе участки, разделилась на три отряда: буровой, поисковый и геологический; за каждым закрепили по две лошади. Якуток вместе с Мерзликиным решено было оставить пока у буровиков, работавших с комплектом «Эмпайр» на сравнительно спокойном рельефе, где лошади могли ходить и нековаными; ковать же этих дикарей, не знавших подков, в полевых условиях дело было, как мне казалось, очень трудным, почти невозможным.

И не только подков — выяснилось, что Хотой и Сасыл овса тоже никогда не нюхали. А подкреплять их было необходимо, потому что груз возить приходилось громоздкий и тяжелый.

Еще на базе, в общем гурте, Мерзликин пригласил к насыпанному в оцинкованный тазик корму и своих «змеев», однако ни один из них и ноздрей не шевельнул, словно перед ними пустую посудину поставили.

— Ты смо-о-три, хляби их душу… Вам што, га-ады косопузые, пирожные, может, на голубой тарелочке поднести? — Обойдя вполуприсядку вокруг тазика с овсом, Мерзликин хлопнул себя по коленкам. — А ну-ка, голубчики, подите сюды, поближе.

Привязал обоих, взял со склада брезентовые мешочки, что для рудных проб, в каждый насыпал пригоршни по три зерна, надел эти торбы лошадям на морды и закрепил за ушами тесемками. Хотой дернулся, махнул туда-сюда, пригнулся и, наступив на мешочек копытом, сорвал его с головы; овес рассыпался по траве. Вслед проделала то же и Сасыл. Взбешенный Филька чуть язык не прикусил. Постоял все же, поостыл, стал животных оглаживать, приговаривать нежно: «Глупенькие вы мои, дурашки беспонятливые…» А сам поводья накоротко подтянул, сумку с овсом опять коню приладил и, не дав ему опомниться, как хватит снизу — да в пасть ему, в пасть!

Эх, чего тут только не стал вытворять наш мышастый Орел! Брыкался и храпел, на дыбы вскидывался, со злости чуть было Фильку не тяпнул. Но конюх в аккурат еще раз ухитрился в рот ему корму толкануть и, сняв торбу, отскочил в сторону. Мерин мотал головой, с отвращением выплевывал набившийся в зубы овес; он выталкивал его языком, фыркал, чихал, щерился и скрежетал, брезгливо выворачивая при этом верхнюю губу.

Дело, однако, было сделано. Растершиеся на зубах зерна все более обнаруживали свой вкус, и, оставленный в покое, конь мало-помалу, сам того не замечая, исподволь начал жевать и облизываться. Подобным приемом заставил конюх испробовать овса и кобылу, которая отнеслась к этому менее брыкливо, чем ее напарник… Затем операция была повторена, и уже на следующий день Мерзликин мог угощать «змеев» прямо из тазика. А денька два спустя дикари наши по утрам сами стали приходить на кормежку, терпеливо ожидая у порожней посудины, и, если вьючник долго не показывался, давали о себе знать призывными звуками.

Как-то так получилось, что техник, руководивший буротрядом, занял Мерзликина на подсобных делах, а перевозку инструмента и частей бурового агрегата поручил одному из рабочих. Тот не доглядел: спина у кобылы оказалась намятой, и на потертом месте вскоре вздулась твердая шишка величиной с кулак. Техник забеспокоился, сообщил запиской мне, и когда я прибыл на базу, где дожидался с лошадьми опечаленный Мерзликин, то обнаружил у Сасыл опасный нарыв. Пришлось его вскрыть, выпустив уйму гноя, и промыть обширную подкожную рану марганцовкой. Процедура промывания, при которой тратилась целая кружка раствора, повторялась каждое утро. Делалось это при помощи тряпичной мазилки, запускаемой глубоко в рану, что причиняло животному нестерпимую боль. Поэтому, пока я промывал, Филя туго скрянчивал кобыле верхнюю губу, и та стояла как вкопанная, хоть и вздрагивала порой всем телом. Промытая рана заклеивалась лоскутом ветошной бязи, смоченной тем же марганцевым раствором.