Джеймс Баллард - Затонувший мир [авторский сборник]

Испытательная станция представляла собой двухэтажный барабан около пятидесяти футов в диаметре и грузоподъемностью в двадцать тонн. На нижней палубе находились лаборатории, на верхней — каюты двух биологов, штурманская рубка и кают-компания. Над крышей станции был перекинут небольшой мостик, на котором помещались приборы, измеряющие температуру и влажность воздуха, количество осадков и уровень радиации. Груды сухих летучих семян и бурых водорослей корой покрывали асфальтовые плиты понтона; сморщенная и сожженная солнцем, эта бесформенная масса смягчила удар лодки о корпус станции, медленно расступаясь, как огромный творожный ком.

Они вошли в прохладную полутьму лаборатории и уселись за свои столы под сводом выгоревших таблиц и графиков, которые занимали всю стену до потолка и, отмеченные следами плесени и кофейного пара, напоминали древние фрески. Таблицы слева, выполненные в первые годы их работы, были испещрены подробными записями, различными ярлыками и вычерченными стрелами, но на таблицах справа записи быстро редели, и на последних было лишь несколько карандашных пометок, отражавших важнейшие экологические параметры. Многие из таблиц оторвались от стены и беспорядочно болтались, напоминая листы обшивки покинутого корабля. Некоторые свернулись в беспорядочную груду у стены и были покрыты краткими и бессмысленными надписями.

Машинально гладя циферблат компаса, Керанс ждал, что Бодкин объяснит ему свой эксперимент с Хардманом. Но доктор удобно устроился у своего стола, окинул взглядом беспорядочную кучу папок и ящичков с картотеками на нем, затем открыл проигрыватель и достал из него диск, осторожно поворачивая его в руках.

— Хочу извиниться за свой промах, — начал Керанс. — Не стоило говорить об отъезде через три дня. Я не думал, что вы скрываете это от Хардмана.

Бодкин пожал плечами, показывая, что происшедшее не заслуживает обсуждения.

— Состояние Хардмана сложное, Роберт. Мне кажется, что я близок к разгадке и рассчитываю двигаться дальше без помех.

— Но, с другой стороны, почему бы и не сказать ему? — возразил Керанс, слабо надеясь уменьшить чувство своей вины. — А вдруг, перспектива близкого отъезда как раз и выведет его из летаргии.

Бодкин лениво сдвинул очки на самый кончик носа и саркастически поглядел на Керанса.

— Кажется, на вас эта новость так не подействовала, Роберт. Если я не ошибаюсь, вы не в восторге. Так почему же реакция Хардмана должна быть иной.

Керанс улыбнулся.

— Сдаюсь, Алан. Я не буду вмешиваться и целиком оставляю Хардмана вам, но что это вы задумали, для чего этот электрический камин и будильники?

Бодкин поставил пластинку на небольшой стеллаж за своей спиной, где находилось много таких же дисков. Он повернулся к Керансу и некоторое время смотрел на него тем же спокойным, но проницательным взглядом, каким ранее изучал Хардмана, и Керанс понял, что их связывает теперь не просто общая работа, но и отношения испытателя с объектом изучения. После паузы Бодкин отвернулся к таблицам на стене, и Керанс невольно улыбнулся. Он сказал себе: «Чертов старик, теперь он занес меня в свои схемы рядом с морскими водорослями и моллюсками; в другой раз он опробует свой проигрыватель и на мне».

Бодкин встал и указал на три ряда лабораторных столов, уставленных банками с образцами; к крышке каждой банки был прикреплен ярлык.

— Скажите мне, Роберт, если бы вам предложили суммировать результаты нашей работы за последние три года, то что бы вы сказали?

Некоторое время Керанс колебался, затем небрежно махнул рукой.

— Это не так уж трудно. — Он видел, что Бодкин ожидает серьезного ответа, и собирался с мыслями. — Что же, можно утверждать, что под влиянием повышения температуры, влажности и уровня радиации флора и фауна планеты начали возвращаться к тем формам, которые были распространены на Земле при таких же условиях, точнее говоря — в Триасовую эру.

— Верно, — Бодкин начал прохаживаться между столами. — На протяжении последних трех лет мы с вами, Роберт, изучили не менее пяти тысяч образцов животных и буквально десятки тысяч новых разновидностей растений. Везде мы наблюдали одно и то же: бесчисленные мутации направленные на выживание организмов в изменившихся условиях. Повсюду мы наблюдали лавинообразное возвращение в прошлое — настолько массовое, что немногие сложные организмы, сохранившиеся на прежнем уровне развития выглядят странными аномалиями: это немногие земноводные, птицы и… человек. Любопытно, что детально систематизируя возвращение в прошлое у многочисленных растений и животных, мы игнорируем… наиболее важный организм планеты.

Керанс засмеялся.

— Преклоняюсь перед вами, Алан. Что же вы предполагаете — что хомо сапиенс превращается в кроманьонца, яванского человека или даже синантропа? Трудно поверить, что вы стараетесь вывернуть наизнанку теорию Лaмарка.

— Согласен. Этого я не собираюсь делать. — Бодкин наклонился над одним из столов, набрал полную горсть арахиса и бросил маленькой обезьянке, сидевшей в клетке неподалеку. — Хотя несомненно, что через две или три сотни миллионов лет хомо сапиенс вымрет и эта наша маленькая кузина останется высшей формой жизни на планете… Однако биологический процесс развивается не прямолинейно. — Он достал из кармана шелковый носовой платок и протянул его обезьянке, которая вздрогнула и отскочила. — Если мы возвратимся в джунгли, то быстро станем чьим-нибудь обедом.

Он подошел к окну и взглянул сквозь густую проволочную сеть, которая пропускала лишь солнечный свет. Погруженная в жару, лагуна была неподвижной, клочья пара колыхались над водой, как гигантские привидения.

— В действительности я думаю совсем о другом. Разве меняется только внешность? Как часто многим из нас казалось, что все это мы уже видели когда-то, что мы каким-то образом помним эти болота и лагуны? Однако наше сознание и подсознание хранят эти картины выборочно, большинство из них — это воспоминания об угрозе и ужасе. Ничто не сохраняется так долго, как страх. Где-то в глубинах организма имеются древние, миллионнолетнего возраста, механизмы, которые спали на протяжении тысяч поколений, но сохранили свои возможности нетронутыми. Классический тому пример — реакция выращенной в лаборатории полевой мыши на силуэт ястреба. Даже вырезанный из бумаги, силуэт этот, поднесенный к клетке, заставляет мышь в панике искать спасения. А как иначе можно объяснить всеобщее, но беспричинное отвращение к паукам, хотя есть лишь один, да и то редкий вид, который опасен для человека? Или не менее удивительную — из-за их безобидности — неприязнь к ящерицам? Да просто мы все храним память о тех временах, когда огромные разнообразные виды пауков были смертельно опасны, когда ящеры были господствующей формой жизни на планете.