Кэтрин Мур - Грядет тьма (сборник)

Изображение помещения в Нью-Йорке превратилось в сверкающую звездочку и исчезло. Най, его кабинет и дремлющая канарейка улетели в космос на пять тысяч километров, и я почти физически ощутил звон, когда оборвалась нить, связавшая нас вместе.

Потом я долго сидел и пытался унять нервную дрожь. Неужели я совершил самую большую ошибку в своей жизни, не рассказав ему всего? Или я сделал самую умную вещь из всех возможных? Или это вообще не имело ни какого значения?

Через некоторое время я устало поднялся и вышел на освещенную фонарями поляну под секвойями, затем вернулся к пьесе, которая так много значила для стольких людей, хотя я и не знал, по каким причинам.

Мы репетировали до полуночи. Около часа ночи мы рухнули на свои койки, смертельно уставшие, но слишком возбужденные, чтобы заснуть. Снаружи нас окружала необъятная тишина ночи, но было трудно разорвать путы образов и скользнуть в сонное забытье. Под Хенкен и Рой время от времени тихо переговаривались, еще слышались голоса, доносившиеся из фургона грузовика, где ночевали женщины, но мы с Гатри лежали молча, думая о чем-то своем. Почему-то в голову полезли мысли о нем. Пожилой служака Комуса с неизбежными для его возраста многочисленными болячками и замедленной реакцией. Как он будет выживать в стране, охваченной партизанской войной?

Через некоторое время я достал свою бутылку и сделал несколько шумных, вызывающих глотков, не предлагая ничего соседям. Интересно, думал ли Гатри о Кресси? Очень милая девушка. Я видел, как он наблюдал за ней из-под седых бровей, склонившись над сценарием. Я его еще не раскусил. Во всяком случае, я знал, что Рой думает о ней. А я?

Нет, вместо этого я подумал о Нае, который сейчас беспокойно ворочался в кровати с исполинским грузом ответственности на противоположной стороне континента. Я подумал о том, как много зависит от одного только Рэйли. Жизнь, мерцающая в нем, наконец угасала. И на мгновение мне показалось, что в темноте вокруг нас, когда мы уже почти заснули, происходит какое-то тайное движение. Как некое гигантское живое тело, стремящееся объединить внутри себя приверженцев Анти-Кома, связывая их в единое и жизнеспособное целое, которое могло бы повлиять на дальнейший ход истории.

Меня начало клонить в сон. По шоссе пронесся грузовик с грохотом, отдаленно напоминающим раскаты грома или артиллерийский залп. Меня это не раздражало. Это был Комус, и в ночи послышался успокаивающий звук. Я подумал о Кресси, лежащей в тепле на своей койке, о ее нежных глазах с пушистыми ресницами.

Я подумал о Миранде, а потом сделал еще глоток и отключился.

Утром я позавтракал в кафе дальнобойщиков, так как никто не пригласил меня присоединиться к зевающей маленькой труппе вокруг печки, на которой они готовили завтрак. Мне было все равно. Было приятно снова войти в теплую дымную маленькую часть Комуса, чувствуя себя в безопасности, зная, что независимо от того, какие беспорядки охватили штат снаружи, здесь Комус правит спокойно и уверенно.

Да, снаружи были определенные волнения. Водители грузовиков уже начали узнавать меня, и разговоры текли немного свободнее, когда я находился среди них. Я узнал от них о рейде на Карсон-Сити, в ходе которого был схвачен лидер повстанцев, а мятежники обстреляли город, чтобы отогнать войска Комуса. Они долго рассуждали о том, что еще, кроме захваченного в плен предводителя, они пытались отбить столь решительными действиями.

Кто-то за стойкой напротив меня, склонившись над яичницей с беконом, сказал, что слышал, что силы повстанцев не так хорошо питаются к северо-востоку отсюда, а чумазый водитель с забинтованной челюстью произнес:

— Мародеры снова в Райской долине. Они пугают даже мятежников.

Я вспомнил объявление, которое видел в Сан-Андреасе на эту тему. Меня это тоже пугало. И если кто-то из моей труппы пронюхает об этом, то они, скорее всего, разбегутся.

Когда я вернулся в лагерь, Рой ходил взад и вперед по поляне, повторяя свои реплики то громко, то шипящим шепотом, а Полли, повесив сковородку на гвоздь над походным столом, выпрямилась и с вызовом посмотрела на меня.

— Я слышала, что неподалеку появились мародеры, — проговорила она. — Настоящие бандиты, дезертиры с обеих сторон. Может быть, нам стоит отменить наше шоу?

— Ты можешь слышать все, что угодно, — безразличным голосом ответил я. — Начнем с тринадцати, и давайте с самого начала увеличим темп репетиции. Произошли небольшие изменения. Премьера переносится с субботы на вечер пятницы. Ладно, все актеры — на сцену.

И в косых лучах утреннего солнца, в глубокой тишине деревьев мы снова изображали городскую площадь и бесконечно полировали маленький эпизод, доводя его до реалистичности, который был всего лишь выдумкой автора. Мы с Роем отрабатывали сцену кулачного боя в замедленном темпе, репетируя действие, как балет, пока оно не начало выглядеть правдиво. Если он и вспомнил о нашей стычке при первой встрече, то виду не подал. Его прежняя враждебность теперь исчезла, и он вернулся в свой маленький обособленный мир, в котором существовал он сам и еще, может быть, Кресси и множество прекрасных, сказочных снов.

Во время полуденного перерыва Гатри, проводивший много времени в своей электронной каморке за запертыми дверями, вышел и молча подогнал все грузовики труппы к мощеной площадке позади кафе, припарковав их близко друг к другу. Когда Под Хенкен спросил, зачем он это сделал, то получил ответ, что в эфире появились новости о приближении ливня с Тихого океана, и он не доверяет грунту, который может запросто размыть. Полли спросила, не будет ли нам всем рядом шумно, на что Гатри ответил, что нет, водителям тоже надо поспать, а я сказал, что к тому времени мы все слишком устанем, чтобы беспокоиться о таких мелочах.

Мы в поте лица трудились весь день до самого вечера. К этому времени всякая новизна ощущений исчезла, и работа превратилась в сплошную рутину. Репетируя снова и снова каждый жест и интонацию, мы добивались постепенно того, что образы стали сначала неуклюжими, потом автоматическими, пока, наконец, не приобрели ту странную правдивость, которая выглядела так, как будто никто на Земле никогда не делал этого жеста и не произносил эту фразу раньше.

Сюжетные линии персонажей в пьесе тоже начали проявляться, и актеры так органично слились со своими ролями, что мне начало казаться, что Сьюзен Джонс я знал лучше, чем Кресси Келлог. А я стал совершенно другим. Человеком, который никогда не работал в сельскохозяйственной бригаде, не видел своего имени на Бродвее и даже не слышал имени Миранды. Вокруг нас вырисовывалась узкая городская площадь, исчезала лесная поляна и все окружающее. Время стало одновременно и текучим, и твердым, так что мы могли остановить его или повернуть вспять по своему желанию. Строки пьесы стали единственными словами, которые человек когда-либо произносил на земле. Даже когда мы не репетировали, я ловил себя на том, что критически оцениваю, как та или иная фраза впишется в пьесу, когда Полли произносит: