Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте [сборник litres]

— С виду ты просто ангелочек, — сказал Мюллер. — Такие вот голубые глазки и золотистые волосы. Что ты задумал, Нед? Зачем несешь всю эту чушь?

Раулинс покраснел.

— Это не чушь!

— Я тебе не верю. И не верю в это твое исцеление.

— Можете не верить. Но вы же только сами теряете, если…

— Не надо меня запугивать!

— Прошу прощения.

Повисла неприятная пауза.

Мысли в голове Мюллера сплетались в лабиринты: «Покинуть Лемнос? Чтобы снять это проклятие? Снова сжимать в объятиях женщину? Прикосновение женской груди, жгущее, как огонь… Губы? Бедра? Продолжить карьеру? Снова взлететь на небеса? Обрести себя после девяти лет мучений? Поверить? Вернуться? Согласиться?»

— Нет, — осторожно произнес он. — Меня невозможно исцелить.

— Вы просто утверждаете это. Но вы не можете такого знать.

— Это не укладывается в общую схему. Я верю в судьбу, мальчик. В то, что моя трагедия — это возмездие. Возмездие за тщеславие. Боги не посылают временное несчастье. Не ограничивают наказание несколькими годами. Эдип не вернул себе глаз. Или свою мать. Прометея не отпустили со скалы. Боги…

— Вы живете не в греческой пьесе, — напомнил ему Раулинс. — В реальном мире. В нем не все соответствует художественному замыслу. Возможно, боги сочли, что вы достаточно натерпелись. И раз уж мы заговорили о литературе — Ореста ведь простили, верно? Так почему вы считаете, что этих ваших девяти лет им явно недостаточно?

— Исцеление точно есть?

— Наш врач говорит, что да.

— Мне кажется, что ты лжешь, парень.

Раулинс отвел взгляд.

— Но с какой целью?

— Понятия не имею.

— Ну хорошо, я вру, — отчаянно сказал Раулинс. — Способа помочь вам не существует. Поговорим о чем-нибудь другом. Может, вы покажете мне фонтан с этим напитком?

— Он в зоне C, — сказал Мюллер. — Я не собираюсь сейчас туда идти. Зачем ты рассказал мне всю эту историю, если это неправда?

— Я же просил — сменим тему.

— Допустим, что это все-таки правда, — принялся рассуждать Мюллер. — Что если я вернусь на Землю, то меня смогут исцелить. Так вот, знай: меня это не интересует, даже если есть гарантия. Я видел людей Земли такими, какие они в действительности. Они топтали меня, упавшего. Нет, игра кончилась, Нед. Они смердят. Дурно пахнут. Смакуют мое несчастье.

— Ничего подобного!

— Что ты можешь знать? Ты тогда был ребенком. Еще более наивным, чем сейчас. Они же отнеслись ко мне как к мрази, поскольку я демонстрировал им тайны глубин их же самих. Отражение их грязных душ. Зачем теперь мне возвращаться к ним? Зачем они мне? Черви. Свиньи. Я видел, какие они на самом деле, в те несколько месяцев, что провел на Земле после возвращения с беты Гидры IV. Выражения их глаз, улыбки, боязливые улыбки, стремление оказаться подальше. «Да, господин Мюллер. Разумеется, господин Мюллер. Только не подходите ближе». Парень, приходи сюда как-нибудь ночью, я покажу тебе созвездия такими, какими они видны с Лемноса. Я назвал их по-своему. Здесь есть Кинжал, одно из них. Он длинный, острый. Направленный прямо в Задницу. И есть Древко. Есть Обезьяна и Жаба. Эти два сцеплены. Одна и та же звезда лоб Обезьяны и левый глаз Жабы. И звезда эта — Солнце, друг мой. Солнце Земли. Мерзкая крохотная звездочка, желтоватая, как понос. И на ее планетах множество созданий, которые растекаются по Вселенной, как моча.

— Можно я скажу кое-что, что может вас обидеть? — спросил Раулинс.

— Ты меня обидеть неспособен. Но попробуй.

— Думаю, у вас искаженное мировоззрение. За все проведенные тут годы вы утратили перспективу.

— Нет. Именно здесь я научился смотреть на все надлежащим образом.

— Вы вините человечество в том, что оно состоит из людей. Нелегко иметь дело с кем-то вроде вас. Если бы мы поменялись местами, вы бы поняли. Пребывание рядом с вами приносит боль. Это неприятно. Даже в эту минуту я ощущаю ее каждым своим нервом. Будь я немного ближе к вам, мне бы захотелось плакать. Нельзя ожидать, чтобы кто-то смог моментально приспособиться к этому. Даже ваши самые любимые не смогли…

— Никаких любимых у меня не было.

— Ведь вы же были женаты.

— Брачный контракт завершился.

— Ну, любовницы.

— Когда я вернулся, ни одна из них не могла меня вынести.

— Друзья?

— Разбежались, — сказал Мюллер. — Только пятки засверкали.

— Вы не давали им времени.

— Я дал им достаточно времени.

— Это не так, — настаивал Раулинс. Он не мог больше сдерживаться и вскочил со скамьи. — А теперь я скажу вам кое-что такое, что и вправду покажется неприятным, Дик. Мне очень жаль, но я должен. Все, что вы сейчас говорите, это бредни на манер тех, каких я наслушался в университете. Цинизм второкурсника. Этот мир достоин лишь презрения, говорите вы. Мерзкий, мерзкий, мерзкий. Вы видели, каковы люди в действительности, и не желаете иметь с ними дело. Все говорит так, когда им восемнадцать. Но это проходит. Мы справляемся с этой сумятицей и видим, что Вселенная вполне приличное место, что люди стараются стать лучше, что мы несовершенны, но не отвратительны.

— Восемнадцатилетние не имеют права на такие воззрения. У меня такое право есть. Я пришел к этой своей ненависти трудной и долгой дорогой.

— Но зачем тогда цепляться за юношеские убеждения? Вы ведете себя так, словно наслаждаетесь собственным несчастьем. Бросьте. Кончайте с этим. Возвращайтесь с нами на Землю и забудьте о прошлом. Или хотя бы простите.

— Не забуду. И не прощу.

Мюллер нахмурился. Его внезапно пробрало, и он вздрогнул. «А если это правда? Если способ исцеления существует? Покинуть Лемнос? — Он оказался несколько смущен. — Парнишка ведь прав насчет цинизма второкурсника. Это действительно так. Неужели я такой мизантроп? Скорее это поза. Но он сам меня к этому вынудил. Ради полемики. И теперь я в плену собственного упрямства. Но ведь не существует никакого исцеления. Парня видно насквозь, он лжет, хотя я не понимаю, почему. Хочет заманить меня в ловушку, чтобы я оказался на борту их корабля. А если он не лжет? Почему бы мне и не вернуться? — Мюллер с трудом отыскал ответ. Его удерживает страх. — Снова увидеть эти миллиарды людей… Броситься в круговерть жизни… Девять лет я провел на необитаемом острове и теперь боюсь возвращения. — Он погрузился в пучину отчаяния, осознав суровую правду. — Человек, возжелавший стать богом, оказался жалким неврастеником, цепляющимся за свою изоляцию, презрительно отвергающим помощь. Это грустно, — подумал Мюллер. — Очень грустно».

— Я чувствую, — сказал Раулинс, — как запах ваших мыслей меняется.

— Чувствуешь?

— Ничего конкретного. Но вы были таким озлобленным и самоуверенным. А сейчас я улавливаю что-то вроде… тоски.

— Никто никогда не говорил мне, что способен различать оттенки воздействия, — изумился Мюллер. — Никто не замечал такого. Мне лишь говорили, что находиться в моем обществе мучительно. Невыносимо.