Здравко Сребров - Роман одного открытия

Сейчас же по приезде в столицу, Белинов заметил как зажигаются темно-синие глаза жены. Она улыбнулась и опустила голову ему на плечо.

— Моя вторая родина… Она прекрасна как наша земля. Я хочу погрузиться во все твое… Забыть, что была другой. Мне так хорошо с тобой. Ничего больше не нужно. Ты мне родина, золотой мой…

Белинов взял из банка последние остатки материнских сбережений. Они скромно обставились. Его жена была в своей стихии, — этого им достаточно. Одна комната стала кабинетом, другая светлой спальней с тонкими занавесками в светло-синюю полоску, канапе для мужа, маленьким столиком для курящих, книжным шкафом, креслом, стеклянным шкафчиком для его научных работ. Зеленые листья фикуса простирали тени на небольшой старинный ковер, завещанный матерью Белинова.

Все, что осталось от его отца, пришло в ветхость. Необходимо было ремонтировать. Жена хозяйничала в квартире, как луч света. Белинову было приятно и немного странно, что он семейный, что он в собственной квартире. Подчинялся как послушный ребенок всем капризам жены. Он видел: свивается гнездо. Каждую вещь, к которой прикасалась, она пропитывала очарованием, все вокруг оживало, как свет, который излучали глаза жены.

Алое покрывало из старого венского бархата с золотым шитьем — цветы и тяжелая бахрома — лежало на их постели. Жена вставила несколько небольших цветных репродукций с картин старых мастеров в изящные серебряные рамки.

Вечером, когда он погружался в теплоту разбушевавшейся страсти своей жены, в глазах его таяла улыбка Джоконды, благословляющая их любовь.

Однажды жена пожелала быть крещеной.

— Иногда мне кажется, что с моим именем ты меня чувствуешь чужой. Дай мне ваше, болгарское имя. Я хочу, чтобы ты чувствовал меня родной; я бы хотела, чтобы золотые поля пшеницы, о которых ты мне говорил, возродили во мне новую душу — твою родную, болгарскую… Называй меня, как у вас называют: Мария или Нона. Люби меня — я хочу стать дочерью твоей земли. Не желаю быть тебе чужой…

Так жена Белинова стала Марией-Ноной. Он сохранил оба имени. Жене он поведал все свои планы. Она знала о его глубокой любви к родной земле, о горячей вере в его молодой и еще суровый народ. Она не старалась сама разбираться в вещах — воспринимала все через него. Глубины его ума и сердца внушали ей уважение и, одновременно, странную ревность. Она стремилась покорить его своей любовью, захватить, когда он душою не был с ней. Она ласками отрывала его от работы, расточала свою нежность. Увлекала его в другие глубины, глубины ее жадной, опьяняющей, покоряющей любви.

Мария-Нона — он смотрел на нее темными глазами, полными мыслей другого порядка. Его научные интересы, планы и мысли отступали перед сиянием глубокого синего неба, которое раскрывалось над ним. Мария-Нона. Казалось, чистое благоухающее небо и солнце опрокидывались на него, он тонул, терялся, окунувшись в какую-то неуловимую силу, чтобы прийти в себя с чувством, что он потерял что-то, остался без содержания.

Не пила ли она соков его души, не поддерживала ли медленного огня, который испепелит его мысль, обратит его в облако, которое неведомые ветры понесут на юг, на север…

Когда жена прижималась к нему — теплая, свежая, обдающая его головокружительным ароматом молодого тела, — он чувствовал себя беспомощным как ребенок. Она целовала его глаза, ласкала, впивала нежные пальцы в плечо, и глаза у нее расширялись и в них появляюсь далекая, загадочная улыбка…

Не была ли это улыбка Моны Лизы — неясная, загадочная, которая может быть все постигает и все знает?

И когда глаза у нее закрывались и щеки розовели, он смотрел на нее в немом восхищении: как она хороша, — думал он, — в ее ресницах дрожит роса как в синих цветочках василька…

Она возвращала его к действительности и, обвивая горячими руками, гасила его мысль в страстной ласке губ…

В такие минуты Белинов сознавал, что любовь жены берет верх над его волей и мыслями… Когда он открывал глаза и заглядывал в ее глаза, в них теплился лазурный свет, прозрачный как в душе ребенка, только губы улыбались… Теплая волна заливала его сердце, а ее глаза снова темнели — как будто все звезды в них гаснут, тонут тени как в море перед бурей… Ее белая рука — как чайка…

Опьянение любви привязало его к светлому гнезду — собственной квартире. Утром солнце выводило причудливые золотистые арабески по стенам и на широкой кровати. А жена уже готовила завтрак в сверкающей белизной кухне…

Белинов с удовольствием выпивал стакан горячего молока. Сидящая напротив Мария-Нона смотрела на него синими, детскими глазами, словно ночной дождь вымыл все следы страсти — чистая влага тонула в мягкой тени ее ресниц. Когда он уходил, в дверях, с теплой улыбкой, она подставляла ему свои губы.

С какой-то странной детской печалью Белинов надевал шляпу и спускался с лестницы. Он шел по улице, залитой солнцем, мыслями оставаясь с Марией-Ноной.

«Мария-Нона, — думал он, — ради тебя ли, ради других, но я должен победить, чтобы заслужить тебя».

Тяжелый и продолжительный гудок пронесся над городом и растаял в ранней утренней тишине.

Радионов с трудом открыл глаза. Посмотрел в окно. Небо было чистое, с предрассветным светом, трепетавшим в отворе окна, пробивавшимся через шторы и бросавшим бледные отражения на пол и предметы.

Город, еще металлически серый, был залит прозрачным серебром раннего утра. Мостовая выступала, тронутая светом. Здания еще видели сны, по ним стекал предутренний лак, деревья бесшумно покачивали тяжелыми зеленеющими ветвями.

На севере, вдоль далекой цепи гор, тонувших в голубовато-молочном тумане, неслась, торопящаяся на запад, полоса дыма. Проносились поезда. Гудок раздавался с вокзала. Улицы были пусты.

Радионов понял, что ему больше не удастся заснуть. Та мысль, которая опять привела его в столицу, пробудилась в нем, заполнила его как сосуд крепким напитком, вскипевшим по краям искрящейся пеной, готовым перелиться.

«Вот какие заботы мне создали эти вещи», — подумал он.

Он чувствовал, что мир, в котором спокойно созревала его мысль, холодная как меч, кончился.

«Я начинаю самого себя не понимать. Что меня толкнуло снова в этот город, к людям?»

Он чувствовал себя как воин на чужой земле — не знаешь, с какой стороны тебя подкарауливает враг…

Он отдернул шторы на окне и снова бросил жадный взгляд на улицу. Ему показалось, что он впервые видит улицу большого города. Огромные, золотисто-коричневые, мутно-серебристые, слегка закопченные здания — в грязной охре; сейчас по ним сбегало бледное утреннее солнце. Улица была выдолблена как русло реки, вытянута в глубине, по ней протянулись рельсы.