Даниил Кислевский - Первый год. Чужая эра

– Ага, почитал, – бесцветно кивнул Гришин. Немного помолчав, он достал из-под стола охапку листов формата А4 и, поморщившись, водрузил на нос очки.

– Вот, только с утра закончил, – сказал он, кивнув на бумагу, и положил листы на стол. – Как письмо пришло, мне сразу интересно стало. Приедет на инвентаризацию парень, который еще и книжку пишет. Я даже не сразу понял, думал – шутки какие-то.

Кислевскому не понравился пренебрежительный тон собеседника.

– А зачем вы распечатывали? Вам же должны были в… – не успел он закончить свой вопрос, как вдруг Гришин разразился жутким, утробным кашлем, и замотал головой.

– Да не люблю я… не люблю с компа читать. Глаза болят. А бумаги у меня тут до сраки, вон, – и он кивнул в сторону ящиков. – Хоть топи ей.

Прокашлявшись, он перевернул листы, и Кислевский увидел, что его тексты мало того, что оказались распечатанными только с одной стороны, но были еще и сшиты. В условиях, когда лично для него и принтер, и бумага были большой роскошью, такое странное транжирство показалось гостю нелепым – но было лестно.

– Почитал я. Нормально, в целом, – протяжно сказал Гришин, листая страницы и почесывая руку в том месте, где Кислевский увидел бинт.

– Неплохо так написано, – подытожил он с видом литературного критика, отчего Кислевский чуть не поморщился.

– Ну, это еще не написано. Это наброски, пока. Там много пробелов.

– Да, я видел. Вот, кстати, пока не забыл.

Гришин щелкнул тачпадом, и из недр ящиков в углу комнаты раздался скрипучий гул принтера. Выдохнув, Гришин встал, подошел к нему и вернулся назад со свежераспечатанным листом.

– На, держи.

С трудом перегнувшись через стол, Гришин протянул Кислевскому документ с описанием того, что должно находиться на складе. Тот взял лист и уставился в сухие буквы и цифры. Он совершенно не горел желанием идти сейчас из теплого помещения на ледяную улицу и ходить по неотапливаемому гаражу.

– Только подпишешь мне потом все как надо. Так, а все-таки, что это?

– В смысле? – Кислевский поднял взгляд.

– Ну, ты написал… не дописал книжку эту. Это все – оно зачем?

Кислевский ждал этого вопроса. Его задавали ему, самоназванному журналисту, уже не в первый раз. К его сожалению, толкового ответа он до сих пор не придумал.

– Это что-то вроде хроники… Про события больше, и немного про людей. Чтобы картину создать.

– Картину, ну, – недовольно сказал Гришин, и, перевернув распечатку, начал листать сначала. – Картину писать надо…

– Так я и пишу. Чтобы люди понимали… В общем, это не сухая статистика, а это…

– Типа журналистское расследование.

– Ну, наверное. В каком-то смысле.

Кислевский стал неловко возиться на скрипучем диване в попытке расстегнуть пуховик и оттянуть воротник свитера. Его раздражало то, что он не может толком высказать мысль, да еще какому-то совершенно незначительному в нынешнем мире человеку, сидящему на отшибе.

– Ну понятно.

Гришин стал снова медленно листать бумаги, сопровождая это тяжелым, сопящим дыханием.

– Звать как? – наконец спросил он, в очередной раз уставившись на титульный лист. – Тут у тебя «Д. Кислевский». Дима?

– Данил.

– Поляк, что ли?

Вопрос был нелепым.

– Нет, русский. А какая теперь уже разница?

Гришин поглядел на гостя и ухмыльнулся.

– Хорошо сказано. Вот такое бы написал лучше. А почему «Первый Год. Чужая эра» называется? Не первый же уже год. Скоро уж третий, считай.

Кислевский пожал плечами, а затем, не выдержав духоты, встал, снял пуховик и положил его рядом с собой.

– Ну второй. Не знаю. Так красивее звучит.

Гришин почесал голову.

– Думаешь, что уже чужая?

– А вы думаете, еще наша?

Гришин ничего не ответил. Кислевский, сев обратно на диван, снова налил себе невкусный кофе из термоса и отхлебнул.

– Так вы мне поможете?

– Склад проверить?

– Нет, склад вы мне только покажите где, я сам. Я про книгу.

– А что ты от меня хочешь, Данила? Рецензию?

Кислевский, услышав с детства нелюбимую форму своего имени, раздраженно вздохнул.

– Вам же писали. Я хочу, чтобы вы дали мне историй каких-нибудь, ярких. Про то, как все было. Мне сказали, вы лучше всех знаете…

– Тебе так сказали, чтобы ты к серьезным людям с вопросами своими не лез. Отфутболили тебя сюда, и все. Нашел, блин, знатока.

Кислевский не мог понять – набивает ли Гришин себе цену перед беседой, или просто совершенно не хочет тратить свое время на постороннего человека. Ему начинало казаться, что у начальника общественной приемной, полезность и востребованность которой вызывали сомнения у всех, с кем он говорил до этого, включился «синдром вахтера», при котором даже самый маленький винтик любого аппарата начинает ощущать свою невероятную важность, стоит лишь к нему обратиться.

– Ну даже пусть отфутболили. У вас куча должна быть разных данных, каких-то… ситуаций. Вы же этим занимались, и когда все началось, и потом.

– Я и сейчас… – начал было Гришин, но Кислевский перебил его:

– Вот и я о чем. Помогите написать, чтобы люди знали. И про тех, кто в Железке теперь, и про тех, кто в городе остался жить, в убежищах. Я, например, точно знаю, что вы собирали данные про КАТЭК, про Башню, про то, что с ними случилось. Говорят, вы прямо списки составляли, анализ, пока вас сюда не посадили.

Кислевский говорил с раздражением и сбивчиво, однако тон его и внезапно оттаявшая наглость Гришину, кажется, понравились.

– Кто говорит?

– Много кто, – буркнул гость. Гришин вздохнул.

– Выпить хочешь? Водка есть, хорошая.

– Поможете или нет? – спросил Кислевский, встав и шагнув к столу. И без пуховика ему стало совсем жарко. Гришин медленно расплылся в улыбке.

– Выйди в коридор, зайди в соседнюю комнату, к егерю, попроси у него стул, если он не ушел еще.

– Я кого-то встретил, когда к вам поднимался. Он к патрульным сел.

– Ну, значит ушел. Иди, возьми стул. Только ватман не оборви, я задолбался его клеить уже.

Немного растерянный Кислевский вышел из зала некогда жилой квартиры, превращенной в своеобразный офис никому не нужных служб, и на всякий случай постучался в соседнюю комнату. Гришин же покачал головой и опять усмехнулся. Затем, не без труда наклонившись, он поднял и поставил на стол бутылку дорогой финской водки с оборванной этикеткой, две рюмки из сувенирного охотничьего набора, а потом громко, протяжно закашлялся.

Весна.

Михаил сидел за столом и с монотонным стуком бездумно втыкал нож в столешницу. Перед ним стоял уже давно остывший кофейный напиток, слишком, на его вкус, сладкий. Доктор считал, что коменданту необходим сахар, и потому он регулярно приносил все новые и новые порции коричневого варева. Но при одном взгляде на вязкую субстанцию Михаила начинало тошнить, и потому содержимое вот уже третьего стакана медленно превращалась в холодный отвратительный кисель.