Георгий Старков - Ночь

Первое время я до смерти боялась надвигающегося холода. Как-то раз во время школьных девичьих посиделок к нам заявились парни из университета, вроде бы друзья одной из наших подруг. Ребята были хорошие, мы весело провели время. Некоторые из них были настолько умны и начитаны, что нам до их уровня век не дотянуться. Один темноволосый парень, который показался мне довольно мрачным, поведал нам леденящую кровь историю о том, что произойдёт, если солнце вдруг, чисто теоретически, погаснет.

— Но ведь такого не может быть, — засмеялась сидящая слева от меня Камилла. Она была навеселе; должно быть, выпила в тот вечер больше всех нас, вместе взятых.

— Может, — заявил темноволосый парень. — Солнце обязательно погаснет… через пять миллиардов лет.

Срок был долгий, и мы успокоились. Тем не менее, перспектива вырисовывалась невесёлая. Парень сказал, что всех нас в случае вечной ночи убьёт холод. Произойдёт это быстро: уже через пару дней температура опустится до зимнего, даже если до этого на дворе было знойное лето. Через неделю нельзя будет высунуть носа на улицу, не накинув на себя толстый слой тёплой одежды. Скоро на планете не останется живых растений, которые способны будут производить кислород; примерно тогда же вымрут животные. Человечество, возможно, продержится дольше, но холод будет нарастать, и в течение первых месяцев девяносто девять процентов населения Земли будут мертвы; оставшейся кучке людишек, укрывшейся в бункерах с атомным отоплением или чем-то вроде того, повезёт больше, но что это меняет?.. Песенка третьей планеты будет спета раз и навсегда.

— Вы только представьте, — закончил парень свой рассказ. Его слова сами действовали как космический мороз; я буквально дрожала. — Всё кончится. Не будет никаких войн и убийств. Исчезнут такие вещи, как любовь, весна…

— Даже мартини, — подхватил его другой студент, хлопнув парня по плечу. Тот окинул его недовольным взором, однако улыбнулся:

— Увы, друг, даже мартини.

Тут начались примитивные, но невероятно смешные шуточки, до которых охочи подобные собрания, и разговор быстро перешёл на другие рельсы. Это было несколько лет назад. Я и забыла о том вечере, но вспомнила, когда сидела на диване и пила молочный коктейль.

Похолодание. Мрачный парень напророчил мне всего пару дней; потом город накроет зима, которая будет сжимать его в своих объятиях с каждым днём всё крепче, пока он не умрёт в её тисках. Вместе со мной. Я вскочила и подошла к окну, трясущимися пальцами раздвинула занавески. Из-за стекла в моём воображении на меня дохнул лютый арктический холод, и я поспешила задёрнуть занавески обратно. Этим вечером я не могла больше ни читать, ни есть: сидела, подобрав ноги, на диване, куталась в одеяло и считала отпущенные мне часы, минуты, секунды. Так и уснула, а когда проснулась, то, к своему удивлению, не обнаружила на веках коросту инея. В квартире по-прежнему было довольно тепло (свечи, горящие большую часть суток, должно быть, вносили в это дело немалую лепту). Я встала, зажгла фонарь и подкралась к окну, вспоминая мишуру узоров на стекле, которые я видела зимними утрами. Но когда занавеска скользнула в сторону, луч отразился от непроницаемого дёгтя стекла. Никакой мишуры. И ледяного дыхания зимы тоже не было — в прошлый раз мне показалось. Я простояла в полном ступоре целую минуту, прежде чем до меня дошло, что, судя по всему, скорая смерть мне не грозит. Если бы похолодание было, оно давно дало бы о себе знать. Я осторожно улыбнулась уголком рта и почувствовала, что смертельно голодна.

Это было странно. Непонятно, почему не падает температура, раз солнце перестало всходить (типун на язык мрачному парню из университета). Но если уж на то пошло, то лишено смысла было всё, что меня окружало. Мне оставалось только радоваться, что страшный прогноз не оправдался.

Время шло. Я ела, спала, читала. Приучила себя умываться холодной водой, потому что только такая и текла из крана. Эту же воду мне приходилось пить: кипятить было нечем. Сначала я чувствовала себя из-за этих вещей отвратно, потом привыкла и перестала обращать внимание. Нога полностью зажила, и я перестала хромать; шишка на лбу тоже сгладилась. Отморожения сошли. Но насколько улучшалось моё физическое состояние, тем ужаснее становилось мне в плане психического благополучия. Книги перестали приносить былое спасение — я переводила взгляд со строки на строку, а сама косилась в окно, ожидая, что вот-вот за занавесками вспыхнет свет. Засыпая, я вдруг ясно слышала, как переговариваются мать с отцом в своей комнате — и вскакивала с удивлённым возгласом, лишь чтобы убедиться в жестокости своих иллюзий. Я стала плакать чаще. Я ждала хоть какого-либо изменения в ткани окружившей меня темноты. Но если что-то и менялось, то только количество оставшихся свеч и батарей. Ну и ещё сны.

Сны были худшим, что было со мной в тот период. Они никогда не повторялись, но все напоминали друг друга тем, что после них я просыпалась с криком. Это ещё спасибо, если я просыпалась легко; обычно в их конце я начинала понимать, что вижу плохой сон, и изо всех сил старалась вытянуть разум из отравленного видения, но не тут-то было: меня засасывало обратно, как пылинку, увлекаемую в жерло пылесоса. Порой я просыпалась часами, и это стоило мне таких усилий, что единственное, на что я была способна, наконец разомкнув веки — это закрыть их и снова провалиться в забытье.

Вот типичный мой сон тех дней (вернее, ночей). Я видела лужайку, над ним было серое небо, напоминающее свинец. Моросил дождь, не сильный, но способный намочить волосы. И в центре лужайки лежал огромный надувной шар с яркой раскраской. Синий, красный и жёлтый цвета перемешивались на поверхности шара. Ветер заставлял его колыхаться, приподнимая над травой, и я бежала к шару, чтобы удержать его, помешать быть унесённым ветром. Но, оказавшись совсем близко от желанного шара, я вдруг замечала на его поверхности прямоугольный вырез, через который можно было попасть внутрь, как в цирковой шатёр. Внутри были люди, я видела их тени. И доверчиво ступала внутрь — но там не было никого, только те же разноцветные кляксы, но теперь я видела их с обратной стороны. Поняв, что попала в ловушку, я панически оборачивалась. И, конечно же, обнаруживала, что дверь, через которую я попала в круглое царство, испарилась. Я металась по замкнутому пространству, стуча кулаками по упругим стенам, но ничего не добивалась. В какой-то момент шар начинал уменьшаться в размерах, словно с него спускают воздух. Места становилось меньше — я замирала в самом центре и догадывалась, что это сон, кошмар. Но здесь и сейчас это мне не могло ничем помочь. Что ни говори — шар был, и он стремительно сдувался. Вот тут-то начинались отчаянные попытки проснуться. Я зажмуривала глаза, пыталась закричать, решать в уме арифметические примеры, чтобы вырваться отсюда… но ничто не могло прервать грозный процесс. В конце концов шар уменьшался до того, что облегал меня полностью упругой холодной резиной, заклеивая рот, нос, не давая возможности дышать. Он менял свой цвет с радужного на чёрный. Чёрный, как уголь, чёрный, как ночь; я лежала на полу, свалившись с дивана, и смотрела на этот вакуум. Свечи погасли сто лет назад. Вытирая холодный пот, проступивший на лице, я вставала на колени, отыскивала фонарь у изголовья дивана и шла ставить новые свечи. Так для меня начинался день.