Уолтер Миллер-младший - Гимн Лейбовицу

Спрос на писцов и секретарей создавала сама церковь, чья тонкая иерархическая сеть протянулась по всему континенту (а иногда и за его пределы. Формально заморские епископы подчинялись Новому Риму, на практике же были независимыми правителями – не вследствие раскола, а в связи с тем, что через океан легко не переберешься). Подобную сеть можно было поддерживать только с помощью системы коммуникаций. Церковь стала – вполне случайно и сама того не желая – единственным средством передачи новостей в пределах континента. Если на северо-востоке начинался мор, вскоре об этом узнавали на юго-западе – благодаря посланцам из Нового Рима, которые рассказывали и пересказывали истории.

Если вторжение кочевых племен на дальнем северо-западе угрожало одной из христианских епархий, с кафедр на востоке и на юге вскоре читали энциклику, которая предупреждала об опасности и давала апостольское благословение «людям любого положения, лишь бы они были сведущи в ратном деле и обладали соответствующими средствами, если они благочестиво соизволят проделать путешествие, дабы присягнуть на верность Нашему возлюбленному сыну N., законному правителю той земли, на срок, необходимый для защиты христиан от собирающейся орды язычников. Свирепость и дикость этих язычников известна многим, и они, к нашему глубочайшему сожалению, пытают, убивают и пожирают священников, коих Мы отправили нести им Слово Божие, дабы язычники могли, аки агнцы, войти в стадо, которому здесь, на Земле, Мы являемся Пастырем. Мы никогда не предавались отчаянию и не переставали молиться о том, чтобы эти дети кочевых племен пришли к Свету и ступили во владения Наши с миром (ведь не следует думать, что миролюбивых чужестранцев должно прогонять из страны столь огромной и пустынной; нет, тех, кто приходит с миром, надлежит приветствовать, даже если они чужие зримой Церкви и ее Божественному Основателю – если только они признают Естественный Закон, начертанный в сердцах всех людей, который в душе связывает их с Христом, хотя они и не знают о Нем). Тем не менее Христианскому миру следует проявить благоразумие и, молясь за мир и обращение язычников в истинную веру, подготовиться к обороне на северо-западе, где собираются орды жестоких язычников. Поэтому на каждого из вас, возлюбленных сыновей. Наших, которые могут держать в руках оружие и отправятся на северо-запад, дабы объединиться с теми, кто готов защищать свои земли, дома и церкви, Мы распространяем и сим даруем как знак Нашей особой любви Апостольское Благословение».

Брат Фрэнсис думал о том, чтобы отправиться на северо-запад, если не удастся вступить в орден. Но хотя ему хватало сил и навыков, чтобы управляться с луком и мечом, он был довольно низкорослый и щуплый, а язычники, по слухам, были двух метров росту. Подтвердить истинность данного слуха он не мог, однако и не видел причин считать его ложным.

Порка, устроенная ему аббатом, равно как и мысль о кошке, которая, вопреки своей природе, стала орнитологом, а не орнитофагом, не сломили брата Фрэнсиса, а лишь слегка поколебали его уверенность в своем призвании. Правда, мысль о кошке вызвала дополнительное искушение, и потому в Вербное воскресенье, когда до окончания Великого поста оставалось голодать всего шесть дней, настоятель Чероки услышал от Фрэнсиса (точнее, от высохших и обожженных солнцем остатков Фрэнсиса, в которых каким-то образом еще содержалась душа) короткий хрип – возможно, самую лаконичную исповедь в своей жизни:

– Благословите меня, святой отец. Я съел ящерицу.

Отец Чероки, которому послушники исповедовались уже много лет, обнаружил, что его, как и знаменитого могильщика, привычка сделала равнодушным; поэтому он, сохраняя полное спокойствие и даже не моргнув глазом, ответил:

– Был ли то постный день и подверглась ли она искусственной обработке?

В Страстную седмицу послушники чувствовали себя менее одиноко (если проблема одиночества их вообще еще волновала), ведь часть литургии служили для отшельников за пределами аббатства. Дважды выносили Святые Дары, а в Страстной четверг аббат лично вместе с Чероки и тринадцатью монахами вышел, чтобы совершить обряд омовения ног в каждой обители. Одежды аббата Аркоса были скрыты под рясой, и самому льву почти удалось принять вид скромного котенка; он четко отработанными движениями, без лишней суеты вставал на колени, мыл и целовал ноги своим подданным, пока остальные пели антифоны.

– Mandatum novum do vobis: ut diligatis invicem… [17] Повелеваю вам, новообращенным: да возлюбите друг друга… ( лат .).

В Страстную пятницу был крестный ход; завернутый в ткань крест приносили в каждую обитель, где постепенно разворачивали его перед кающимся, поднимая ткань, дюйм за дюймом, пока монахи пели импроперии:

– Народ Мой! что сделал Я тебе и чем отягощал тебя? Отвечай Мне… Я одарил тебя праведной силой, а ты распял Меня на кресте…

А затем – Страстная суббота.

Монахи приносили отшельников по одному – истощенных и бредящих. С Пепельной среды Фрэнсис потерял пятнадцать килограммов веса и стал в несколько раз слабее. Когда послушника опустили на ноги в келье, он пошатнулся и упал, не успев дойти до кровати. Братья подняли его, омыли, побрили и смазали маслом покрытую волдырями кожу. Фрэнсис бредил о каком-то создании, облаченном в набедренную повязку из мешковины. Он называл существо то ангелом, то святым, часто упоминал Лейбовица и просил прощения.

Братья, которым аббат запретил говорить об этом деле, лишь многозначительно переглядывались и загадочно кивали.

Доложили аббату.

– Приведи его сюда, – рыкнул он писцу, узнав, что Фрэнсис уже в состоянии ходить. Тон у аббата был такой, что писец побежал со всех ног.

– Ты отрицаешь, что говорил это? – рявкнул Аркос.

– Я не помню, господин аббат, – ответил послушник, поглядывая на линейку. – Возможно, я бредил.

– Предположим, что ты бредил. А сейчас ты это повторишь?

– О том, что паломник – это блаженный? О нет!

– Тогда заяви о том, что это не так.

– Я не думаю , что паломник – блаженный …

– Почему бы просто не сказать «Он – не блаженный»?

– Ну, я ведь никогда не видел блаженного Лейбовица и…

– Довольно! – приказал аббат. – Это уж слишком! Больше не хочу ни видеть тебя, ни слышать! Вон! И еще – даже не думай о том, что принесешь обеты в этом году вместе с остальными.

Фрэнсису словно бревно в живот ударило.

Говорить о паломнике в аббатстве по-прежнему не разрешалось, однако в отношении Реликвий и убежища этот запрет – по необходимости – был постепенно снят для всех, кроме того, кто их нашел, – ему велели не говорить о них и по возможности как можно меньше о них думать. И все же до Фрэнсиса время от времени доносились обрывки разговоров, и поэтому он знал, что в одной из мастерских аббатства монахи работали над документами – не только его, но и другими, найденными в старом столе до того, как аббат распорядился закрыть доступ в убежище.