Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

которая произошла вследствие удара тяжелым предметом по пьяной лавочке, а

предмет тот был акустическая гитара. Вот такая история. Так что оформляйте,

Юрий Михайлович, свидетельство о смерти, а тело, если родственников не

отыщется, свезете в городской крематорий. Знаете, где он находится?

– Нет, – покачал головой начинающий доктор.

– Ну, да вы же у нас новенький. Вот.

Зав. отделением бросил на стол визитку. На ней четким каллиграфическим

шрифтом сообщалось: «Городской крематорий. Моцарта – 29»

Телефонный звонок взорвал тишину. Ох уж эти телефонные звонки, 50%

современных рассказов начинаются с них (интересно, с чего они будут

начинаться лет этак через сто?). Его пронзительная трель отзывалась жуткой

болью в шумевшей после вчерашнего голове. С трудом я открыл глаза и

посмотрел на часы. Светящиеся стрелки зависли где-то в середине циферблата.

Судя по молочной мути за окном и возне на кухне, часы должны были

показывать около восьми утра.

– Тебя к телефону, – крикнула с прихожей бабка, у которой я квартировал.

Пошарив рукой по тумбочке, я дотянулся до трубки и приладил её к уху.

– Але, – голосом, напоминавшим треск неисправного мопеда, сказал я. Звонил

студент– филолог Копытов, с которым мы накануне здорово погуляли.

Отголоски этой гульбы стреляли сейчас в висках и свербели в пересушенных

гландах.

– Ну как, бестолкова трещит? – не то спросил, не то констатировал Саша

Копытов. И, не дав мне ответить, выпалил:

– Есть дурные новости, чувак.

Похмельный симбиоз стыда и страха овладел мной. Состояние, я думаю,

знакомое всякому, кто, просыпаясь утром, тщетно силится собрать в целое

цветные осколки вчерашнего дня.

– Трещит, а что за новости? – я до крайности напряг шумевшую голову.

– Вчера в Нью-Йорке Джона Леннона грохнули, – сказал Копыт.

– Кто, мы?

– Ну ты, чувак, «ваще». С нарезки, что ли слетел? – присвистнул Копыт. – Я же

говорю – в Нью-Йорке, а мы с тобой вечер в «Бухенвальде» заканчивали, там

еще такая рыженькая была. Помнишь рыженькую-то? – поинтересовался А.

Копытов.

– Какую рыженькую, при чем тут рыженькая, – пытаясь уйти от неприятных

воспоминай, закипятился я. – Ты же про Леннона что-то говорил.

– Ну да Леннон, точно, а что Леннон? – спросил у меня Копытов.

– Это я у тебя должен спросить, что?

– Ах, Леннон, – спохватился звонивший, – так грохнули Леннона вчера в городе

«желтого дьявола», в этой, как её– «цитадели мракобесия». Нет больше у нас

дедушки Леннона, – и А. Копытов театрально вздохнул.

– Какое мракобесие? Какой дьявол? Что ты плетешь! – завозмущался я.

– Ну не в «мракобесии», если ты метафор не приемлешь, в Нью-Йорке его

грохнули.

– Откуда же ты в такую рань имеешь эти новости? – полюбопытствовал я.

– Вопрос интересный, но несколько прямолинейный, – усмехнулся Саша Копыт.

– Надо бы помять, – сказал я.

– Здоровая мысль, – согласился звонивший, – а ты говоришь, бестолковку

заклинило. Он выдержал паузу и добавил:

– Я, кстати, уже начал.

– Я могу рассчитывать? – с надеждой на приглашение спросил я.

– No problems, как сказал бы покойный, – и Копыт повесил трубку.

Минут через пятнадцать, кутаясь в крашенный под канадскую дубленку тулуп,

я уже летел к направлению дома Александра Копытова.

А. Копытов был отпрыском советских аристократов, жил в элитном доме с

видом на задумчивый сад и, как всякий аристократ, был полон революционных

грез. Всклокоченная шапка густых волос и бегущая волной борода делали его

похожим на Карла Маркса в молодые годы.

– Я думаю, мы должны подбить народ на гражданскую панихиду, – сообщил он

мне за первым стаканом. Трудно было не согласиться, ведь я сидел у него на

кухне, смотрел, как ломают шейк под битловские “Йе-Йе-Йе” снежинки за его

окном и пил купленное на его деньги «Румынское крепленное».

– Согласись, Джон Леннон – это величина, – кипятился Копыт. – Джон Леннон -

это глашатай поколения.

Было видно, что на мне, он репетирует прощальную речь. С каждым

новым афоризмом в Копыте загорался бунтарский дух.

– Мы должны! Нет, мы просто обязаны, – вальяжно развалясь на кухонном

стуле, декламировал он, – не пройти мимо, я не убоюсь этого слова,

политического события мирового порядка.

Вскоре Саша уже вертел телефонный диск и обзванивал знакомых и

малознакомых ему людей.

– Вы знаете? – торжественно начинал Копыт. – Вчера в «цитадели», то есть в Нью-

Йорке убили Джона Леннона.

Затем следовала паузу и пафосная тирада.

– На мой взгляд, 8 декабря в городе «желтого дьявола» застрелили не просто Д.

Леннона, там расстреляли эпоху!

Это было серьезно и могло закончиться грандиозной пьянкой с

приключением.

Вечером 9 декабря на бывшей Большой дворянской, где расположились

рекламно – художественные мастерские, было шумно. Мольберты, макеты и

столы были сдвинуты… У входных дверей в духе времени алел плакат: «Леннон

и теперь живее всех живых!».

В дальнем углу голосом Джона пела “Яуза”. У окна Леннон пел из

магнитофона «Маяк».

Слово взял студент – философ Михаил Изаксон. Жизнеописание Джона

Леннона от Миши Изаксона изобиловало весьма сомнительными событиями и

фактами, рождавшимися, видимо, в Мишиной голове по ходу его цветастой

речи. Много лет спустя я присутствовал на одной экскурсионной прогулке,

которую вел бывший студент-философ. География и история места, о котором

говорил Миша, были насыщены такими же проблематичными фактами и

именами, как и изложенная им в тот вечер биография Джона Леннона. Изаксона

перебил Копытов.

– Мишель, – сказал он, – мне кажется дело не в биографии, а в том, что вчера в

Нью-Йорке расстреляли эпоху.

– Мы уже слушали это по телефону. Не перебивай, – завозмущались

собравшиеся. Но Копытова было уже не унять. Возвысив голос до

патетической надрывности, он говорил об эпохе, о потерянном поколении и о

пепелище великой культуры, проводя между делом параллели между бунтарем

Джоном Ленноном и «босяками» русской поэзии С. Есениным и В. Высоцким.

Публика оживилась, и вскоре разделилась на два лагеря. У «Яузы» собрались

поклонники Джона Леннона – С. Есенина, у «Маяка» Леннона – В. Высоцкого.

«Яуза», пила сухое «Ркацители» с «Жигулевским» и слушала «Imagine».

«Маяк» усугублялся «Румынским крепленным», баловался травкой и внимал

«Revolution – 9». Между магнитофонами ходил полный кавалер орденов славы

хмельной сторож Кузьмич.

– Все «хлапцы» хорошие, – говорил Кузьмич, и, выпивая очередной стакан,

отправлял отяжелевших от вина и травы поклонников Леннона-Есенина и