Журнал «Пионер» - Пионер, 1951 № 10

Хлеб, сахар и селёдку я положил в вещевой мешок, а махорку отдал на вокзале одному товарищу, который был ещё раньше ранен и теперь опять возвращался на фронт.

Около года я не получал писем от матери. Сам я написал ей за это время два или три коротеньких письма, но адреса своего ей сообщить не мог, потому что в то время полевых почтовых контор ещё не было, да если бы и были, то и это не помогло бы, потому что орудовал наш маленький отряд больше по тылам - сначала у немцев, потом у гайдамаков и у белых.

А из госпиталя, из Воронежа, не писал нарочно - чувствовал, что мать, узнав о моей ране, только бестолку расплачется и разволнуется.

Санитарный порожняк торопился на восток, где в это время шли крепкие бои с Колчаком. Уплывали одна за другой станции, чужие, незнакомые, но все так похожие одна на другую, - грязные, кричащие, звенящие, лязгающие оружием, расцвеченные красными флагами и плакатами.

Мелькнёт вокзал, красноармейцы, выстроившиеся с котелками возле дымящейся походной кухни.

Дёрнет за сердце прорвавшийся через грохот колёс напев гармоники, дунет морозный ветер - запахом дыма, сена, лошадиного навоза и карболки.

Врежется в память посиневшее лицо рабочего-дружинника, опоясанного пулемётной лентой на вылинялой кожаной тужурке, отягощенной брезентовым патронташем.

Улыбнётся - и махнёт рукой женщина, вероятно, работница. Да и какая там женщина - просто весёлая девчонка с наганом у кожаного пояса. И опять далёкое поле, а в поле за сугробами далёкие дороги и далёкие деревни, сёла, и в каждой деревне свой Деникин, в каждом селе свой Колчак, свои красные, своя ненависть и борьба. Поезд прорвался за Муром, и вместе с ударами станционных колоколов сразу зазвучали имена станций, разъездов, полустанков, давно знакомых ещё по детству, по школе, по семье… Мунтилово, Балахониха, Костылиха…

Давно ли? Нет, впрочем, давно, очень - очень давно - года четыре или пять тому назад - отец взял меня с собой в Костылиху, куда ездил в гости к тамошнему учителю Фёдору Матвеевичу… Там мы спали на сеновале, потом пили чай с крыжовником, потом мы ходили купаться, и когда шли назад, отец, и учитель, и ещё две какие-то хорошие женщины тихо пели песню, которую я силился сейчас вспомнить, но никак не мог.

Поезд прорвался мимо полустанка Слезёвка. Впереди мелькнули бесчисленные церкви и монастыри Арзамаса; они росли, вырисовывались всё ярче и ярче… так что я теперь мог уже различить и прямую гору собора, и купол Благовещенской церкви, и даже старую пожарную каланчу.

Тогда поезд завернул влево и ушёл в лес, в тот самый детский лес, в котором мне были знакомы каждый бугорок, каждая поляна и каждая ложбина.

Кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся. Передо мною стояла красная сестра с поезда.

- Приехали, - мягко сказала она. - Сойдёшь, постарайся найти лошадь. А если не найдёшь, то иди потихоньку и чаще отдыхай.

- Хорошо, - ответил я, - потихонечку. - А сам с поспешностью, какую только могли позволить мои костыли, затопал к дверям останавливающегося вагона.

Извозчиков не было. Стояло несколько подводчиков, приехавших за грузом на станцию. Я задумался. До города было километра четыре - сначала полем, потом через овраг, потом через перелесок. Такой длинный путь с моей простреленной ногой мне было пройти нелегко.

Но делать было нечего. Я поправил вещевой мешок за плечами и пошёл по гладкой, накатанной дороге.

Я шёл потихоньку, а мне хотелось бежать. Но когда я пробовал ускорить ход, костыли начинали скользить по обледенелым колеям или проваливаться в снег, а нога начинала неметь и ныть.

- Э-эй! - услышал вдруг я позади себя окрик.

Я хотел посторониться. Но посторониться было некуда, потому что я был в ложбине, занесённой снегом, где только - только могла проехать одна лошадь. А в сугроб свернуть мне было нельзя…

Тогда я растерянно обернулся и, опираясь на костыли, встал поперёк пути.

С саней соскочил подводчик, подошёл ко мне и, разглядев, в чём дело, спросил:

- Солдат, подвезти? Садись!

Я забрался на сани, груженные мешками и овсом, и с любопытством посмотрел на подводчика.

Ему было лет сорок, он был небрит, нос его был красен, щёки одутловаты, на голове у него была заячья шапка с ушами, а одет он был в серую форменную шинель - такую, какие носили раньше учителя и акцизные чиновники…

«Неужели это он? - подумал я. - Конечно, он!»

- С какого фронта? - спросил подводчик, завёртывая толстую цыгарку из махорки.

- С Южного, - ответил я ему, улыбаясь. - Александр Васильевич, это вы, а это я.

- Что значит, «это вы, а это я»? - удивлённо переспросил он, вынимая изо рта цыгарку и поднимая на меня мутные маленькие глаза. - Го-о-ориков? - вполголоса вскрикнул он. - Го-о-ориков! - Он снял толстую брезентовую рукавицу и протянул мне руку: - Ну, здравствуй…

- Здравствуйте, - весело ответил я. - Как живы, здоровы, Александр Васильевич?

- Жив… - ответил он, - и жив и здоров… А вы, я как вижу, не совсем?

- Нет, и я совсем! Я также и жив и здоров, а это, - и я ткнул рукой на костыль, - это пустяк, это временно.

Лошадь тихонько бежала по узкой дорожке, через перелесок. Мы оба замолчали. Каждый думал о своём.

Сидя в санях, я вспомнил: тишину, чёрное пятно классной доски, форменный сюртук с блестящими пуговицами и машинный, ровный голос:

«В 1799 году, по Потсдамскому миру, Швеция должна была признать себя побеждённой. Великая Российская империя приобрела устье Невы, Кронштадт и северное русло исторического пути, связывающего Европу и Азию…»

Сидя в санях, он, вероятно, думал:

«В 1917 году Великая Российская империя была побеждена и завоёвана людьми, приобретшими начало и конец пути, который должен, но их замыслам, связать и Европу, и Азию, и весь мир в одно целое. И вот я. дворянин, коллежский советник Александр Васильевич Воронин, учитель, в порядке трудповинности посланный за овсом на вокзал, везу сейчас раненого большевика, и даже не большевика, а большевистского мальчишку, которого два года тому назад я учил тому, что Великая империя непобедима».

Он довёз меня до самого дома и, хмуро кивнув головой на моё «спасибо», повёз сдавать овёс в упродком.

А я, с опаской посмотрев на окна нашей квартиры, зашагал во двор, радуясь тому, что окна заледенели и через них ничего не видать. Стараясь не стучать, я поднялся по лестнице, осторожно отставил костыли в угол за шкаф и постучал в дверь. За дверями послышался мелкий топот, и по пыхтенью я понял, что это Танюша тужится, открывая крючок двери.

- Мама дома? - опросил я у не узнавшей меня сестрёнки.