Журнал «Пионер» - Пионер, 1951 № 10

- Нет! - ответила она, и испуганные глаза её блеснули слезинками.

- А-ах… не-ет! - весело закричал я, подхватывая костыли и вваливаясь в комнату. - А-ах… нет! А ты без мамы и узнать меня не хочешь!…

Я сбросил сумку, шинель и, усевшись на кровати, обнял не совсем ещё оправившуюся от испуга девчурку…

- Господи, Борька!… Ну, Борька!… Ну какой ты ужасный солдат! Ну, как папа был солдат, так и ты солдат… - стрекотала Танюшка. И, целуя меня, она добавила протяжно и укоризненно: - Бо-о-орь-ка! Борька! И что ты так давно не писал, а уже мама думала, думала… И я тоже думала, думала! Да вот! Когда она сейчас с базара придёт, всё сама расскажет.

Я оглянулся. Всё стояло на старом месте: и шкаф, и кровать, и старый треногий диван. Я посмотрел на стену - там было новое.

Прямо со стены смотрел на меня большой портрет отца - в такой же, как у меня, серой папахе и в такой же шинели, - и был тот портрет обведет траурной каймою красного с чёрным.

- Это тебя на войне убили? - спросила Танюшка, осторожно дотрагиваясь пальцем до костыля.

- На войне! - рассмеялся я и сунул костыли под кровать…

- А у нас, Борька, горе какое! Ну какое горе! Такое горе! - И сестра грустно посмотрела на меня.

- Какое ещё горе? - встревоженно спросил я, пододвигая её к себе.

- А такое горе! Что Лизочка уже умерла!

- Какая ещё Лизочка? - опросил я, вспоминая и перебирая в памяти всю весёлую ораву моих двоюродных сестричек, живших в деревне неподалёку от Арзамаса.

- Как какая? - И Танюшка подняла па меня печальные и изумлённые глаза. - А наша-то Лизка, кошка такая. Помнишь? Да она-то ещё один раз с печки спрыгнула - молоко опрокинула. Ну, вспомнил теперь?

- Вспомнил, Танюша!

Пришла мать. Распахнув дверь, она остановилась. Внимательно посмотрела па меня. Поставила на пол корзину и, подойдя, крепко обняла меня.

Сбросила платок, холодными от мороза руками взяла мою голову, посмотрела мне в лицо и сказала дрогнувшим голосом:

- Похудел. Побледнел. А вырос-то, а вырос-то! Да встань ты с кровати! Дай я на тебя посмотрю.

- Мне, мама, неохота с кровати вставать, - отказался я. - У меня ноги немного побаливают.

- Отчего побаливают? - И мать подозрительно посмотрела вокруг. - То-то я слышу, что йодоформом пахнет.

- А оттого побаливает, что ещё не зажила. То есть уже зажила, да ещё не совсем.

- Он с палками пришёл, - вмешалась Танюшка, вытягивая из-под кровати костыли. - Как пришёл, так под кровать их спрятал, а сам сидит!

- Ранен? - тихо спросила мать.

- Немножко, - ответил я. - Да ты не думай ничего, мама, всё прошло…

Мать провела рукой по моей голове и с минуту посидела молча. Потом быстро встала, сдёрнула пальто и бросилась на кухню.

- Бог мой! Да ты, должно быть, голодный!… Танюшка, беги скорей в сарай, тащи уголь! Сейчас самовар поставлю. И куда это я спички сунула?… Борис, у тебя есть спички? Не куришь? Вот хорошо! Да вот они!… Ты бы сапоги снял и лёг. Дай я тебя разую…

Вскоре зашипел самовар. Запахло с кухни чем-то вкусным. Входила и выходила из комнаты раскрасневшаяся у плиты мать. Ровно тикали стенные часы да колотила метелица в узорчатые, морозные окна.

Лёгкая дрёма охватывала меня. Было тепло и мягко на старой кровати, укрытой знакомым - стёганым одеялом. И вдруг показалось мне, что ничего не было - ни фронта, ни широких, далёких степей, ни отряда, ни боёв. Будто бы всё то же, что и раньше. Вот она, настенная полка с учебниками. Вот в углу справа картина, изображающая вечер, закат, счастливых жнецов, возвращающихся с поля. Через открытую дверь виднеется кипящий самовар на клеёнчатом столе - такой же неуклюжий, с камфоркой, похожей на старую шляпу, сбившуюся набок.

Я полузакрываю глаза… В углу возится Танюшка, напевая древнюю баюкающую песенку - ту самую, которую я слышал от матери ещё в глубоком детстве:

На горе, го-о-оро

Петухи поют,

Под горой, горой

Озерцо с водой.

Как вода, вода

Всколыхнулася,

А мне, девице,

Да взгрустнулося.

И мне уже совсем начинает казаться, что ничего не было, что всё по-старому, по-школьному, по-давешнему.

- Борис! - кричит мне мать. - И соседей кликать? Боря, тебе чай в кровать дать? Или ты сюда придёшь?

Я вздрагиваю, и опять я вижу через смеженные веки свою шинель, папаху на вешалке и как тащат и ставят костыли у моего изголовья.

Так всё было.

После обеда, когда мать ушла на дежурство в больницу, а я, вдоволь насмотревшись и наговорившись, лежал в кровати, раздумывая о том, куда мне завтра пойти и кого повидать, в дверь постучали.

И в комнату неожиданно вошёл мой школьный товарищ Яшка Цуккерштейн. Он вошёл, улыбаясь, и в то же время видно было, что он старается казаться серьёзным и солидным.

Яшка был на год моложе меня, следовательно, ему было сейчас пятнадцать. Мы были с ним одноклассниками и дружили когда-то, давно, ещё до революции, до тех пор, пока, не был приговорён к смерти мой отец, и до тех пор, пока ко мне не была прилеплена кличка «дезертиров сын».

После всего этого я разошёлся со всеми товарищами, кроме Тимки Топухина. С одними, как, например, с Кореневым или с Федькой, у меня была открытая вражда, с другими, в том числе и Яшкой, вражды не было, были взаимный холодок и отчуждённость.

Но так как всё это было очень давно и так как с тех пор изменилось многое, то я всё-таки, увидев его, обрадовался яшкиному приходу.

- Здравствуй, Гориков, - сказал он, называя меня по фамилии.

- Здравствуй, Цуккерштейн, - в тон ему ответил я. - Садись! А я устал с дороги, полежу немного.

- Что ты! Что ты! Конечно, лежи! - быстро проговорил он, поглядывая на мою ногу, под которую заботливая мать положила подушку. - А мы узнали, что ты приехал, - продолжал он, усаживаясь на стул и держа в руках форменную фуражку с сорванной кокардой. - Вот ребята и говорят мне: «Пойди, Яшка, узнай, как он, откуда, надолго ли?… Ну, вообще, - говорят, - пойди и узнай…» Вот я взял да и пошёл.

- И хорошо сделал! - ответил я, не совсем понимая только, какие это именно ребята могли попросить Яшку узнать обо мне, потому что с отъездом Тимки на Украину никаких школьных товарищей у меня не осталось.

- Ты с фронта приехал? - спросил Яшка.

- С Южного, - ответил я, внимательно разглядывая прежнего товарища и удивляясь тому, как вырос и возмужал он за эти полтора года.

- Ты был ранен?

- Да, в бок и в ногу.

- Ты надолго приехал?

- У меня отпуск на три недели…

- А потом?

- А потом опять на фронт…

- На какой?

- Не знаю! На какой пошлют, фронтов много.

Разговор не завязывался никак. Он спрашивал. А я отвечал охотно. И всё-таки, несмотря на всё это, несмотря на то, что нам обоим хотелось попросту поговорить, какая-то неуловимая черта, наметившаяся ещё где-то далеко в прошлом, лежала между нами.