Жан-Батист-Бартелеми Лессепс - Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Мне сказали, что надо ехать вдоль опушки леса. Однако я предположил, что в самом конце меня всё ещё будет отделять от них река, небольшую протоку которой я пересёк четверть часа назад: а в этом месте она была довольно широка. Пока я рассматривал этих людей через реку, ко мне подошли две женщины, которые проходили мимо. Старшая из них заговорила со мной. Каково же было моё удивление, когда я услышал, что они говорят по-русски! Они сообщили мне, что я нахожусь всего в двухстах ярдах от лагеря чукчей, которого не видно отсюда из-за леса. Спустившись к реке, я увидел их жилища и попросил женщин проводить меня к ним.

Пока мы шли, я спросил их, откуда они родом, так как их акцент говорил о том, что они не родились и не всегда жили среди этих людей.

Одна женщина сказала, что она русская, а кочевать с чукчами была вынуждена из чувства материнской любви. Опасности, изнурительная работа, жестокое обращение — на все это она отважилась ради того, чтобы вернуть дочь, которую чукчи удерживают в качестве заложницы. Она потеряла её следующим образом.

Эта молодая женщина вместе со своим отцом и несколькими другими русскими путешествовала два года назад по реке Пенжине. Их отряд, состоявший из девяти человек, спокойно кочевал среди коряков, которые в то время враждовали с племенем чукчей во главе с тем самым Херорги, о котором я уже писал. Чтобы избавиться от своих опасных соседей, коряки задумали откупиться от них этими русскими [145], сообщив чукчам об их местонахождении. Хитрость удалась. Рассчитывая на большую добычу в виде железа [146]и табака, чукчи напали на путешественников. Их мужество не могло спасти их, и четверо из них, с оружием в руках, стали жертвами безнадёжного сопротивления. Муж этой женщины был убит, защищая свою дочь, которую завоеватели унесли вместе с тремя оставшимися товарищами по несчастью. Русские постоянно требовали выдачи этих пленников, и чукчи обещали отправить их обратно, но только двое из них были освобождены.

Трогательный рассказ несчастной матери, который часто прерывался слезами, решительно привлёк меня на её сторону. Я не знал, сможет ли моё заступничество оказать ей какую-нибудь помощь, но чувствовал, что готов просить за неё. Я был рад, что в конце концов мои усилия не пропали даром.

Другая женщина рассказала мне, что по рождению она чукчанка. В младенчестве русские привезли её с Анадыря в Якутск, где ей дали самое лучшее образование. Впоследствии она вышла замуж за солдата, но через несколько лет осталась вдовой. Наконец по распоряжению правительства она была отправлена вместе с детьми обратно к чукчам, чтобы она рассказывала им, как многим она обязана русским. Ей было рекомендовано сообщать чукчам, даже самым отдаленным [147], мельчайшие подробности, и намекать им на бесчисленные преимущества, которые они могли бы иметь от установления мирной торговли с русскими.

Эта женщина с одинаковой лёгкостью говорила на русском, якутском и чукотском языках. Она сказала мне, что те немногие знания, которые она получила благодаря своему образованию, сделали её в некотором роде достоянием своих соотечественников; что она уже воспользовалась своим влиянием, чтобы развеять некоторые из их предрассудков, и льстила себя надеждой, что постепенно они поймут свою выгоду от общения с русскими. Её надежды основывались главным образом на характере этого народа, который, как она уверяла меня, был очень щедрым, гостеприимным, мягким и во всех отношениях предпочтительным по сравнению с коряками.

Разговор с женщинами настолько захватил меня, что я не заметил, как оказался в лагере чукчей. Радость их при виде меня была необычайной, в одно мгновение меня окружили и стали все разом уговаривать остаться у них ночевать. Мой ответ, что я так и собираюсь сделать, был встречен новыми возгласами одобрения. Я распорядился поставить свою палатку на краю лагеря и пригласил вождей посетить меня, как только она будет готова. Они не заставили себя ждать, и когда я зашёл в своё убежище, там уже было столько людей, на сколько это жилище и не было рассчитано.

Как только отзвучали необходимые приветствия и комплименты, мы приступили к переговорам, желая каждый узнать то, что нас интересовало. Мы кратко рассказали друг другу о наших странах, нравах и обычаях; вопросы, которые они мне задавали, были почти такими же, как у Тумме и его спутников. Они выражали свою подчинение России, свое желание торговать с этой страной и чтобы русские вернулись на Анадырь. Затем они подробно рассказали о своём путешествии. Они ехали в Гижигу посетить своих родственников, которые вступили в брак с русскими и поселились там. Был также, вероятно, и какой-то коммерческий замысел, хотя, по их словам, привязанность к своим соплеменникам была единственным мотивом; и в действительности я заметил, что они очень внимательны к той женщине-чукчанке и ласковы с её детьми.

Они настойчиво упрашивали меня выбросить из головы всякую подозрительность и положиться на их дружбу. Они, по-видимому, полагали, что я так же скрытен, как и русские в своих сношениях с ними; но, не имея таких же причин бояться их, я был чужд подозрительности. Я пояснил им, что, по-моему, если я не желаю плохого никому из тех, кто встречается мне на пути, то и мне никто не станет строить козни, особенно люди из народа, чья вежливость и порядочность были мне уже известны. Такой образ мыслей пришёлся им по душе, и они, казалось, были польщены моей уверенностью. Я, конечно, подумал, что мне следует убрать оружие и отвергнуть предложение солдат поставить часового у моей палатки.

Я угостил табаком самых знатных из моих гостей и угостил их чаем и ржаными сухарями. Со мной остались ужинать их вождь по имени Чегуяга [148], обладавший тем же полномочиями, что и Тумме, две его родственницы и две женщины, служившие переводчицами. Трапеза была очень скромной, но весёлой, и мои гости остались довольны, как если бы это был роскошный ужин. Наконец, было уже поздно, нам надо было отдохнуть, и мы расстались.

Как только я остался один, я воспользовался случаем записать то, о чём мы говорили, а также мои собственные наблюдения.

Лагерь этих чукчей был разбит на берегу реки, позади леса, о котором я упоминал. Там стояло около дюжины палаток, выстроенных вдоль берега. Они были квадратной формы и сделаны из оленьих шкур, подвешенных на кожаных ремнях к четырем шестам, укреплённым по углам. Связки копий и стрел, воткнутых в снег перед каждой палаткой, по-видимому, охраняют вход [149]. Он очень низок и закрывается плотно, без щелей. В палатках очень жарко. Так как обшивка и перегородки сделаны из оленьей кожи, то воздух не может проникнуть внутрь, кроме того, в середине каждой из них есть очаг. Что касается спальных мест, то они напоминают камчадальские, которые они устраивают на привалах, и состоят из веток, разложенных на снегу, как подстилка, и покрытых оленьими шкурами. Вся семья спит здесь вместе, без различия пола и возраста. Пространство палатки настолько малое, что просто удивительно, как на нём может уместиться столько людей. Испарения и грязь от такого количества человеческих тел невыносимы; тем не менее обитатели не испытывают никакого отвращения при виде своей пищи и питья среди самых омерзительных вещей, а леность и беспечность их не описать никакими словами.