Адам Водницкий - Провансальский триптих

Даже обычные жители Арелата, который после создания колонии вышел из подчинения Массалии, легко получали римское гражданство и соответствующие привилегии. Находясь в Вечном городе, они могли записаться в реестр трибы Теретина — одной из тридцати пяти римских триб (округов) — и участвовать с правом голоса в народных собраниях.

За деревьями, в театре, воцарилась тишина, но ненадолго: ее нарушают взрывы смеха, рукоплескания. Вероятно, после раздачи даров, когда мешки с хлебом, амфоры с вином и маслом опустели, появились греческие комедианты, разыгрывающие отрывки из фарса типа fabula atellana [310] Буквально: пьеса из Ателлы — короткое фарсовое представление в духе буффонады с четырьмя неизменными персонажами-масками: Pappus — старик (обычно влюбленный), Bucco — болтун и обжора, Maccus — глупый шут, Dorsennus — горбатый шарлатан. Придуманные во II в. до н. э. ателланы рассматриваются как предшественники комедии дель арте. . Во время народных сборищ актеры часто показывают короткие сценки, оповещая о готовящемся спектакле…

В Арле легко дать волю воображению. Здесь фантасмагория сплетена с реальностью, и разделяющая их граница далеко не всегда определима. А возможно, границы и нет вовсе, возможно, есть только полоска тени на белых камнях — черта, которую ничего не стоит ненароком переступить. Или же граница — еще менее заметная — у нас внутри, и назначение ее — служить иллюзорной защитой от того, что выходит за рамки воображения? У моего прячущегося за газетным листом соседа в кафе Malarte облик римского сенатора. Вот он поправляет обмотанный вокруг шеи шелковый шарф, а кажется, будто закидывает на плечо полу тоги. Если бы во времена Авла Анния Камарса существовали газеты, он бы, вероятно, прочитал на первой полосе в разделе «Столичные новости» сообщение о раскрытии заговора и казни доверенного советника императора, командующего преторианской гвардией Луция Элия Сеяна, а дальше, в «Экономическом приложении» — о монетарном кризисе, который Тиберий ликвидировал, внеся в меняльные конторы сто миллионов сестерциев. В рубрике «Разное» Камарс прочел бы о ликвидации избирательных комиссий — одного из немногих еще сохранившихся республиканских институтов власти. В разделе «Вести из наших провинций» — о распространении культа Митры среди легионеров, вернувшихся на берега Дуная после войны с парфянами (в особенности в легионах XV Apollinaris , V Macedonica и II Adiutrix [311] XV Аполлонов, V Македонский, II Вспомогательный ( лат. ). ). Наконец, из рубрики «В последний час» Камарс узнал бы о беспорядках в Иудее и распятии на кресте в Иерусалиме молодого назарянина, признанного кучкой своих приверженцев Сыном Божьим. Автор заметки мог бы отослать заинтересовавшегося читателя к письму прокуратора Иудеи Понтия Пилата сенатору Сульпицию Квиринию, римскому правителю Сирии, — неважно ведь, что это апокрифическое письмо, написанное неким франком [312] Жан д’Ормессон. «История Вечного жида» (1991; см. с. 465–471 наст. изд. — «Письмо Понтия Пилата»). , будет опубликовано в провинциальном городишке Lutetia Parisiorum [313] Лютеция Паризиориум ( лат. ) — древнее поселение на месте современного Парижа. в Северной Галлии лишь спустя две тысячи лет.

Голоса стихают, удаляются. Снова застрекотали цикады; картина, показавшись на мгновение, блекнет, расплывается. Я стряхиваю с себя задумчивость. Вокруг все, как было. Разве что аккордеонист снял с плеча инструмент, стянул его двумя кожаными ремешками и теперь беседует с официантом. Господин за соседним столиком сложил газету, встал, перебросил через плечо конец шелкового шарфа, вышел на бульвар Лис и скрылся за углом улицы Жана Жореса.

Что ж, неудивительно. Не из каждого путешествия возвращаешься полностью; время, если оно вообще существует, петляет, описывает круг, поворачивает вспять, принося те же вопросы, те же размышления.

22 мая, пятница

Бывают дни, когда тебя не отпускает беспокойство, как перед важной встречей или дальней дорогой. Обычно это предупреждение, знак: что-то висит в воздухе, что-то должно произойди, будь внимателен, будь готов. Но к чему? Вот именно: к чему? Не нужно ничего ждать, не нужно опережать события — это ясно. Но и пренебрегать сигналом нельзя.

Я отправляюсь в город без цели, без плана — просто чтобы поглубже в него погрузиться. Часами брожу по улицам; останавливаюсь, чтобы выпить стаканчик очень сладкого чая с мятой за малюсеньким столиком перед витриной тунисской кондитерской Medina на углу улицы Порселе и площади Поля Думе; навещаю знакомых кошек, разлегшихся на парапетах; сворачиваю в тупики, где на протянутых от окна к окну веревках сушится белье, перед дверями, увитыми пассифлорой, расставлены большие горшки, ведра или тазы с цветами, играют в классики арабские дети; иногда удается попасть во внутренний дворик или заглянуть в обнесенный каменной оградой сад.

Часто мне кажется, что, преодолев силу земного притяжения, будто во сне или фантастическом фильме, я незаметно проникаю в замкнутое пространство за оградой и вижу то, что майским утром мог бы увидеть чувствительный к красоте художник-импрессионист: на первом плане заросли бугенвиллии, дальше, под усыпанным розовато-сиреневыми цветами иудиным деревом ( Cercis siliquastrum ), белый, накрытый к завтраку стол, в траве брошенная ребенком игрушка, под кустом олеандра или гибискуса — мяч, на газоне — забытый яркий зонтик. Преобладают глубокие желтые и зеленые цвета…

В саду никого еще нет, холст на мольберте пуст, но на ступеньках террасы вот-вот появится молодая женщина в белом платье и соломенной шляпке с розовой лентой. В опущенной левой руке она держит узорчатую шаль, другой конец которой тянется по земле. Легкая, как бабочка, женщина сбежит вниз, помахав кому-то в летнем чесучовом пиджаке, кого художник еще не видит, но кто, конечно, сидит в глубине сада на белом чугунном стуле, с перевернутым обложкой вверх томиком новелл Мопассана на колене. Пахнет свежесваренным кофе, не просохшим после поливки газоном и духами Violettes de Parme [314] «Пармские фиалки» ( франц. ). . На белой скатерти, на спинке стула — фиолетовые пятна тени; по зеленой траве солнце разбросало золотые цехины. Еще минута — и висящая в напоенном светом воздухе картина расплывется, чары рассеются; и опять передо мной только пустой уголок сада за приоткрытыми воротами.

Средиземноморский свет не имеет полутонов. Резко очерченные контуры; ослепительная белизна улиц; тени растекаются по стенам и мостовой, будто чернила. Граница между светом и тенью столь же драматична, как между добром и злом. Можно подумать, что манихейству альбигойцев на землях Прованса способствовала жизнь в условиях постоянной ожесточенной игры света и тени. Свет беспощаден, он пронзает насквозь, обнажает фальшь, вытаскивает наружу все, что прячется в полутени. Полуправда тут выглядит скверно. Светлое — светлое, темное — темное. Серое по краям — всего лишь узкая область неуверенности, сомнений, нужная для того, чтобы мир оставался несовершенным, то есть человеческим.