Адам Водницкий - Провансальский триптих

Примеров не счесть. Многозначными символами оборачиваются дом Петрарки в Воклюзе, арлезианская коррида, монастырь Монмажур, фигурка Черной Мадонны, личность фотографа с побережья Роны, камень из Вальсента, болота Камарга… Автор демонстрирует неочевидность этих разнородных предметов и явлений, их многослойность, двойное дно, семантическую неопределенность и ставит перед собой трудную задачу: обнажить их анатомическое строение, распутать клубки множественных смыслов, показать не только их место в истории, но, прежде всего, то, как они резонируют с нашим сегодняшним опытом.

Взять хотя бы проникновенный рассказ о тулузской гостинице Le Grand Balcon , герои которого — пионеры французской авиации, в том числе Антуан де Сент-Экзюпери (сильно ли я ошибаюсь, подозревая, что восхищение автора «Триптиха» самолетами — отголосок неостывшей юношеской страсти?). Подробно описываемый Водницким старый отель с его потертыми коврами, креслами с выцветшей обивкой и архаичным лифтом стал своеобразным домом памяти. Печальной памяти. Для эссеиста и эта гостиница — насыщенный ассоциациями символ, след минувшей жизни. В номерах Le Grand Balcon жили лучшие летчики знаменитой «Аэропостали»; все трагически погибли. Но отель помнит, какую они вели в его стенах бурную жизнь с вином, тайком приводимыми в номер барышнями, буйством молодости, не знающей страха. Сегодня они остались только на фотографиях, в рассказах, в книге регистрации постояльцев да в затхлом воздухе старой гостиницы. И в авторском воображении, пробивающемся сквозь пласты прошлого: «Их мир ушел, канул туда, куда канули все умершие миры. Но остался след, остались знаки — невидимые узелки на веревке, за которую мы то и дело хватаемся, ощупью передвигаясь по жизни». Это и есть стрелки указателей, следуя которым можно заглянуть в колодец времени. С одной лишь оговоркой: эти знаки, эти следы внятны не всем, а лишь тем, кто умеет их замечать, чья чуткая память стремится любой ценой вызволить умерших из небытия. Вот они-то смогут прикоснуться к минувшему, а избранные — даже заслужить редкую улыбку фортуны: поселиться в номере 32, где когда-то жил автор «Ночного полета».

Провансальская трилогия — рассказ не только о местах (и не-местах), но и в равной степени о времени. О его неостановимом движении и внезапных зигзагах. А если еще точнее: о его волнующей тайне. Приметами этой тайны можно считать неожиданное совмещение разных временных пластов, взаимопроникновение различных хронологий, наконец, неуничтожимость времени. Оказывается, оно вовсе не обязательно течет в одном направлении. Здравый рассудок лжет: бывают ситуации, когда сегодняшнее время аннигилируется и взгляду открываются более глубокие пласты — римские, кельтские, средневековые в христианской и иудейской версиях… Нужно только уметь их увидеть. И тогда станет ясно, что переживаемое здесь и сейчас время, так называемая современность, — всего лишь один из аспектов (не всегда самый важный!) личного опыта. Однако иногда из времени вырастают — повторю вслед за Бруно Шульцем — «боковые ответвления», ведущие в самые глубины его старых залежей: «В слове „навсегда“ есть что-то окончательное, категоричность чего-то завершенного, бесповоротного, неотвратимого. А ведь наши сегодняшние пути, хоть и ведут от распутья к распутью, начинаются далеко от „здесь и сейчас“».

Интересно, что палимпсестной структуре времени, не раз обнаруживающей себя в «Триптихе», соответствует палимпсестность повествования. На щедро цитируемые в каждой из трех книг тексты (стихи, новеллы, записи, документальные свидетельства, инскрипции) Водницкий накладывает собственные рассказы, прекрасно понимая, что его голос — всего лишь скромнейший участник долгой переклички поколений. И что знаменательно, в рассказах, прочно связанных с прошлым, пропитанных вкусом и запахом «прошедшего совершенного времени», особенно пронзительны всегда неожиданные фрагменты, в которых время замирает, конденсируется во вневременное облако: «Я лежал на дамбе, глядя в небо, где одна за другой загорались звезды. Над рекой поднимался туман, одуряюще пахли травы — мята, донник, чабрец, по мосту изредка, тарахтя на стыках плит, проезжали машины; время на мгновение остановилось, как это бывает, когда боги, выйдя из укрытия, ладонями закрывают нам, простым смертным, глаза, дозволяя поверить, что мы способны понять смысл и суть гармонии или, по крайней мере, разглядеть в темноте их далекий отблеск».

Водницкий любит совершать экскурсы в прошлое; он чувствует историю, наслаждается ею, знает тайные каналы, по которым можно в нее проникнуть, добраться до самого нутра, но особенно ценит краткие минуты выпадения из времени, как будто именно в эти мгновения вспыхивают искры, освещающие сцену жизни. Жизни тех, кого уже нет, и нашей жизни — тех, кто вот-вот к ним присоединится.

Изображенный мир слеплен Водницким из разнородного материала. Из наблюдений, разговоров, поэзии, старых камней, голосов прошлого, из снов, миражей, грез. Прованс в «Триптихе» — что необходимо особо подчеркнуть — исполнен животворного смысла. Мир тут словно бы устойчивее, полнокровнее, жизнь пульсирует на редкость интенсивно. Здесь всё так, как должно быть, а должно быть так, как есть. Чем внимательнее вчитываешься в текст, чем глубже в него погружаешься, тем яснее становится, что Прованс для Водницкого — мир осуществленной мечты, какой-то первобытной, элементарнейшей приспособленности к среде существования. Прованс был бы только метафорой дома — собственного, в самом личном толковании этого слова, — если бы не был домом в буквальном смысле. Правда, домом без стен, но не уступающим в своем существе деревянному или каменному. В нем не обошлось без одуряющего запаха трав и свежеиспеченного хлеба, без смакования местных вин, хотя важнее другое: дом этот, в числе прочего, построен из голосов. Из местных диалектов, песен, стрекота цикад, исполняющих здесь функцию ежедневного basso continue . А еще из пения соловьев. Иногда это соловей в человеческом обличье, как та девушка, что в полночь поет в пустом арльском баре старинную народную балладу ( Rossinyol que was a Franca… ). Аккомпанируя себе на гитаре, поет ни для кого, для себя, произнося повторявшиеся столетиями слова о разбитом сердце и соловье-посланце. Но настоящие соловьи ненамного хуже. Автор отводит нас в потайные места, где они демонстрируют свое незаурядное вокальное мастерство. Одно из таких мест находится невдалеке от моста Ланглуа, того самого, который любил рисовать Ван Гог.

В Провансе просто невозможно пропустить исступленный праздник весны с его кипучестью, бешеным жизнелюбием, буйством красок и запахов! Не диво, что автору иногда недостает слов, и, чтобы описать эту пору года, он прибегает к помощи музыкальной метафорики: «Весна в Провансе — мощная оратория, радостный гимн в честь возвращающейся из подземного царства Коры; торжественное ее начало — первая трель жаворонка, элегические аккорды увертюры moderate cantabile , записанной нотами миндальных деревьев, форсиций и магнолий, затем crescendo сирени, глицинии, желтых вспышек дрока в расщелинах скал, вплоть до триумфального tutti цветущих абрикосовых и персиковых садов и финального diminuendo , когда звуки тонут в фиолетовых волнах лаванды и золоте подсолнечников, предвещающих скорое окончание праздника — близящееся лето». Среди такой природы жизнь кажется более легкой, а надежда, пробуждающаяся с каждым весенним рассветом, перестает быть только «матерью дураков» [393] Ссылка на афоризм Станислава Ежи Леца. .