Адам Водницкий - Провансальский триптих

Прованс — дом открытый, каждый имеет право сюда войти, но только те, кто хорошо знают его внутреннюю архитектуру и неписаные правила поведения, испытывают от пребывания в нем неподдельную радость, царское ощущение полноты жизни: принимай ее такой, какая она есть, попытки изменить существующее положение вещей бессмысленны.

И тут неожиданность. Авторская интуиция — частый гость в «Триптихе» — открывает читателю двойственность провансальской действительности. Согласно распространенному стереотипу, средиземноморский мир — территория незаходящего солнца, радостей жизни и райских пейзажей. Говоря так, забывают о его темной стороне, о вызревающем под лучами палящего солнца духе уныния, о страхе, усталости и апатии, о жестокости и кровавых драмах.

Пожалуй, лучше всего эти крайности видны в описании Страстной недели. В Арле это — время ожидания пасхальной мистерии и корриды. Литургии и фиесты. В преддверии корриды город охватывает лихорадочное безумие, все ждут не дождутся грядущего спектакля. Водницкий тоже не остается равнодушным (фраза о том, что он не поклонник корриды, звучит не очень убедительно…), но его, по собственному признанию, пугает какая-то пробуждающаяся в душе темная сила. Коррида представляется ему явлением, которое вырывается из оков прагматичного ratio и напоминает о прячущейся в нас под культурными покровами дикости. Однако он предсказывает корриде неизбежный конец, а в самом спектакле видит уже только реликт клонящейся к упадку цивилизации.

А пасхальная мистерия? Здесь тоже все обстоит не лучшим образом… Место действия — Алискамп, элизиум, самый большой некрополь античности. Автор попадает туда случайно, заметив (тоже случайно) на огромной двери собора Святого Трофима записку с сообщением о предстоящем событии. И сразу же, по темному коридору аллеи, в окружении древних духов, отправляется к тому месту, откуда начнется процессия. Молитвы на латинском языке и гимны из провансальского песенника — еще одно смешение разных пластов культуры. Время и место только подстегивают воображение: «Я смотрел на сосредоточенные лица молящихся, на коленопреклоненные фигуры на мокром гравии, и вдруг мне почудилось, что я присутствую на тайном собрании общины первых христиан». Ассоциация совершенно оправданна: действительно, более полутора тысяч лет тому назад здесь собирались первые христиане. Но из этого полусна-полувидения автора вырывает раздающийся где-то рядом мужской голос: « Mysterium paschale — великолепное зрелище, но не надо обманываться. Драматическое представление страданий и смерти двухтысячелетней давности никого уже не волнует и даже не наводит на серьезные размышления, ибо тому миру, хотим мы или не хотим, на наших глазах приходит конец. И не с громом, а со всхлипом — как говорит поэт».

Независимо от того, согласны ли мы с таким печальным диагнозом, следует признать, что в этой сцене есть что-то глубоко символическое. В наши дни в римском некрополе совершается христианский обряд, Иисус в очередной раз приносит крестную жертву. Но эта жертва уже не имеет, как некогда, самоочевидной искупительной силы. Доносящийся из тьмы голос вызывает сомнения, наводит на раздумья. В нем нет никакого злорадства, зато есть твердая убежденность; незнакомец с Алискампа просто констатирует: энергия веры постепенно расходуется, религиозные обряды отправляются уже только по инерции. Иначе говоря, происходит распад некой формы набожности, а стало быть, и крах недавно еще безоговорочно поддерживаемого цивилизационного проекта, основанного на христианских законах. Подобные мысли при чтении «Триптиха» возникнут еще не раз.

Со страниц трилогии Водницкого — не слишком навязчиво, но ощутимо — веет предчувствием близкого конца. Нет-нет, вы не найдете там пустых слов о вселенской катастрофе. Автор, отнюдь не склонный к истерической тональности, всего лишь сообщает о том, что знакомый и освоенный формат мира на наших глазах перестает существовать. Что и вправду где-то что-то треснуло, чему-то пришел конец… Это, конечно, не подкрепленный скрупулезным анализом и неопровержимыми доказательствами диагноз; скорее, тут срабатывает интуиция художника, который, словно зверь, чующий опасность задолго до ее приближения, по неясным признакам угадывает контуры будущего. Элегический тон, как нетрудно заметить, усиливается в «Арелате», последней книге трилогии.

Водницкий осторожно намекает, что культурная формация, в которой мы столетиями развивались, исчерпала себя или, в лучшем случае, работает на холостом ходу. Беда в том, что из доступных нам данных нельзя сконструировать убедительный образ будущего, в особенности если говорить о духовном пространстве. «Нашему миру — хотим мы того или нет — приходит конец, ибо таков порядок вещей. Что от него останется? Только ли — как говорит поэт — „ржавый лом и смех язвительный потомков“? Ведь давние боги, наши бедные родственники, хоть и ютятся по чужим углам, пока еще рядом». Это позволяет сохранять остатки робкой надежды. Да, старые боги ушли, а новые если и придут, то знать об этом нам пока не дано. И все же не надо отчаиваться. Как известно, ничто не дается даром. Боги придут, но только в том случае — предполагает автор, завершая свое эссе о Камарге, — если мы захотим помочь им спуститься на землю. Иными словами, если мы откажемся верить, что бессмертие может обеспечить только высокая технология, если не утратим веры в чудо, если поверим, что всеохватная тайна — не просто загадка, требующая разгадки, а незыблемая основа всего, что нас окружает, о чем мы знаем мало и лишь приблизительно.

Читая фрагменты такого рода, осознаёшь, как далеко мы уходим от представлений о Провансе, почерпнутых из слащавых «бедекеров». У Водницкого Прованс — не земля упоительных вин, изобилующая восхитительными туристическими достопримечательностями, а особое увеличительное стекло. Если смотреть через него, лучше видно, откуда мы и куда идем. Оказывается, этот южный край — своего рода лаборатория мыслей, место, где можно ясно увидеть приметы уходящего времени.

Провансальская трилогия написана уже очень немолодым человеком. Это книга озарений и восхищений — но и отфильтрованного жизнью богатого опыта; в ней представлены разные стороны этого опыта, что свидетельствует о знакомстве автора с историей, знании природы, о его литературных пристрастиях. Тем не менее, вопреки возможным домыслам, Водницкий остается писателем — он не географ, не историк, не ботаник, не литературовед, хотя в нем есть что-то от каждого (и больше всего от самородка-ботаника). Все разнообразные знания отнюдь не суммируются методом простого сложения, превращая их обладателя в ходячую энциклопедию. Они придают тексту новое качество, и поэтому книги Адама Водницкого — не площадка для похвальбы эрудицией, а — по своей букве и духу — принадлежат к разряду умной литературы.