Александр Усовский - Парашюты над Вислой

Старый полицай молча кивнул своим, к Некрасову подскочили двое синемундирников, развязали его — Савушкин про себя с удовлетворением отметил, что «вальтер» его товарища всё это время находился в его кобуре, поляки не решились обезоруживать немецкого военнослужащего — и подвели к калитке, у которой стоял капитан.

Савушкин уже решил было, что инцидент исчерпан, и уже даже набрал воздуха, чтобы коротко, но максимально жёстко объяснить «гранатовцам» всю глубину их ошибки — как старший из полицейских негромко произнёс:

— Proszę, abyś poszedł z nami do Ożarowa, do biura komendanta. Musimy cię tam dostarczyć… — и продублировал своё требование — а это было именно требование, несмотря на тихий голос и примирительные интонации — по-немецки: — Sie müssen zum Feldkommandantenbüro in Ozarow gehen. Bitte! [67] Вам необходимо проехать в полевую комендатуру в Ожарув. Пожалуйста!

Вот же чёрт въедливый… Сразу видно — в полиции дядька работает давно, опыта — хоть отбавляй… Отказаться нельзя. Своих полномочий полицаи не превысили, они просто просят немецких военнослужащих, ведущих себя весьма подозрительно, проехать в немецкую же комендатуру — чтобы снять всё возможные подозрения. Логично… Вот чего этот чёрт выслуживается-то, какого рожна? Немцы очевидно проиграли свою войну, не сегодня-завтра тут будут русские, нахрена ему прогибаться под обанкротившихся хозяев? Что ему это даст?

Савушкин уже решил было согласиться с предложением старого полицая, несмотря на то, что перед поиском снял с головы бинты, что вызвало бы ненужные вопросы милейшего обер-лейтенанта фон Тильзе — как внезапно ситуация резко изменилась.

Из калитки к ним выскочила Ганнуся — босиком, в ночной сорочке и наброшенном поверх неё ветхом кожушке. Подскочив к старому полицаю, она закричала:

— Wynoś się, przeklęte lajdaki! Idźcie do piekła, dranie! [68] Пошли вон, проклятые бездельники! Идите в ад, мерзавцы! — и вцепилась ему в волосы, с явным намерением выдрать их с корнем.

К изумлению Савушкина, остальные полицейские, вместо того, чтобы выручать своего командира — с опаскою отодвинулись от разъярённой женщины и её жертвы — впрочем, сумевшей тут же вырваться из её рук и, хоть и на четвереньках, но спастись от угрозы преждевременного облысения. Савушкин решил не вмешиваться — как-никак, он немецкий офицер, и встревать в конфликты поляков ниже его достоинства… В крайнем случае, если Ганнусе будет что-то угрожать — он всегда успеет за неё вступиться…

Но, судя по всему, хозяйка дома вовсе не предполагала переходить к обороне. Оборотившись к полицейским, она вновь закричала, правда, на полтона ниже:

— O czym zapomniałeś, złoczyńcy? Czego tu szukasz? Przegrałeś wojnę — a teraz odzyskujesz bezbronne kobiety? [69] Что вы тут забыли, негодяи? Что вы тут ищете? Вы проиграли войну — и теперь отыгрываетесь на беззащитных женщинах?

Савушкин про себя улыбнулся. Ничего себе «безбронна кобета»… Ганнуся продолжала, но уже тише:

— Karmisz moje dzieci? Cała Polska płacze z upokorzenia — a ty nocujesz pod oknami samotnych kobiet! Co tu zapomniałeś? [70] Это вы кормите моих детей? Вся Польша плачет от унижения — а вы таскаетесь по ночам под окнами одиноких женщин! Что вы тут забыли?

Савушкин уже решительно не понимал, к чему весь этот драматический монолог, достойный сцены МХАТа — но Ганнуся, судя по всему, знала, что делает: полицейские, медленно отступавшие от неё к кустам сирени, переглянувшись, закинули за спины свои карабины и быстрым шагом покинули место словесного ристалища, начисто забыв о «ефрейторе Йоганне Шульце» и его командире…

Савушкин изумлённо покачал головой и, обратившись к своей домашней хозяйке, на скверном польском спросил:

— Пани Ганнуся, для чего се цебе боя?

Хозяйка снисходительно улыбнулась и ответила:

— Ponieważ moja siostra pracuje jako pokojówka u żoną pana Franka w Krakowie. On, starszy policjant, Jacek Wobeszczewicz, wie o tym… [71] Потому что моя сестра работает горничной у жены пана Франка в Кракове. Тот, старший полицейский, Яцек Вобещевич — об этом знает…

Вот оно что! У жены генерал-губернатора Польши, всемогущего Ганса Франка, горничной жены работает сестра нашей пани Ганнуси! Не мудрено, что она позволяет себе ноги о местных полицейских вытирать… Но чего ради?

— Але для чего бронились нас? Естемы немцами, ты естес полька, по цо? — Савушкину не давала покоя очевидная нелогичность ситуации — полька вдруг бросилась защищать своих квартирантов-немцев от своих соотечественников — и он очень хотел получить ответ на этот вопрос.

Ганнуся едва заметно, одними краешками губ, грустно улыбнулась, вздохнула и, махнув рукой, бросила:

— Jesteś Niemcem jak ja — Anna Jagiellonka [72] Ты такой же немец, как я — Анна Ягеллонка… …

Савушкин оторопел. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… Да как так — не немец? С его-то безупречным берлинским произношением, идеальными документами и личной дружбой с местным комендантом?

— Але кто, як не немец?

Пани Ганнуся пожала плечами.

— Czy ja wiem? Polak, może Białorusin, a może nawet Rosjanin [73] Откуда я знаю? Поляк, может, белорус, а может даже русский… …

— Я естем немецким офицежем!

Хозяйка снисходительно улыбнулась и кивнула.

— Jesteś oficerem. Ale nie niemieckim… [74] Ты офицер. Но только не немецкий… — Снова улыбнулась, на этот раз — тепло и ласково — и продолжила: — Możesz to powiedzieć głupcowi Jackowi Vobeshchevichowi. Lub cycuszki w biurze niemieckiego komendanta. Ale widzę, że to nie ty podszywasz się… [75] Ты можешь это говорить дураку Яцеку Вобещевичу. Или болванам в немецкой комендатуре. А я вижу, что ты — не тот, за кого себя выдаёшь…

— Для чего ты так думаш? — Савушкин в спешке перебирал в уме те моменты, где он мог проколоться. Да не было ничего!

Пани Ганнуся положила руку ему на плечо и тихо произнесла:

— Przy tobie jest ciepło. [76] Рядом с тобой тепло. — после чего, не говоря больше ни слова, развернулась и, тихо притворив калитку, пошла к дому, оставив Савушкина стоять в молчаливом изумлении. Из которого его вывел ефрейтор Некрасов:

— Товарищ капитан, она нас раскрыла?

Савушкин тяжело вздохнул.

— Раскрыть-то может и не раскрыла, но почувствовала — точно… Надо сворачиваться. Прям сейчас…

Некрасов, отвернув обшлаг кителя, посмотрел на свои часы, взятые им под Корсунем у немецкого полковника, едва было не успевшего засадить ему в шею свой кортик, и которыми он неимоверно гордился — и произнёс:

— Полпятого по Варшаве. Ещё комендантский час действует, как бы нам опять не напороться на этих синих… ведь поволокут в комендатуру, как Бог свят…

Савушкин кивнул.

— Хорошо, подождём, заодно позавтракаем… — помолчав, спросил: — Некрасов, а ты на каком языке с этими чертями балакал?

Ефрейтор скупо улыбнулся.

— По-карельски. Я ж помор, с-под Архангельска, карела, ижора, коми… Работал на лесозаготовках до войны, нахватался чутка. Вспомнил, как вы про Мемель говорили, решил, что всё одно ни черта эти синие не поймут… Им что по-литовски, что по-карельски — один хрен, абракадабра…