Уилбур Смит - Падение с небес

– Небось всю ночь кувыркался со своей жирной потаскухой? – ощерившись, почти прокричала она.

Его оторопелый взгляд свидетельствовал, что она попала в больное место. Она была очень довольна собой и люто торжествовала, но в то же время совершенно искренне, до боли раскаивалась в своих словах и сама не знала, чего ей хочется больше: пасть к его ногам и молить о прощении или вцепиться ногтями в это загорелое, гладкое, такое родное, такое любимое лицо и исцарапать его до крови.

– Как было бы чудесно, – спокойно, почти печально проговорил он, – если бы Бог, одаривший тебя красотой и талантом, озаботился сделать тебя еще и хорошим человеком, а не зловредной, избалованной сучкой.

Она так и ахнула от неожиданности: ответный удар оказался до непристойности великолепен и точен, и это дало ей повод забыть о последних остатках самообладания. Она отпустила поводья, и ее понесло; она уже без стеснения гнала вперед, вовсю пользуясь и плеткой, и острыми шпорами.

– Да ты просто свинья! – крикнула Сторма.

Она кинулась на Марка, желая тут же выцарапать ему глаза. Сторма понимала, что он для нее слишком силен и ловок, но сейчас ею двигало желание вцепиться в него, почувствовать его тело. Она хотела заставить его схватить ее. Когда Марк это сделал, Сторма всем телом бросилась на него, чем очень его удивила. С изумлением на лице он сделал шаг назад. Марк никак не ждал от нее такой прыти. Она снова коршуном налетела на него – а силенок у нее хватало благодаря тренировкам на теннисном корте и в седле. Чуть не потеряв равновесие, он перенес вес тела с одной ноги на другую, а Сторма, сделав зацеп ногой за лодыжку, бросила собственный вес в противоположную сторону.

Оба повалились на заросшую густой травой землю. Он выпустил ее запястья и обеими руками постарался смягчить для нее удар падения на спину. Она немедленно вонзила ногти обеих рук ему в шею. Он зарычал, и она наконец в первый раз увидела в его глазах неподдельную злость. Это привело ее в восторг; когда он схватил ее за руку, она, изогнувшись, вонзила зубы в жилистую мышцу его предплечья. Достаточно сильно, чтобы прокусить кожу и оставить на руке аккуратный двойной полумесяц своих зубок.

Он ахнул от боли и, разозлившись еще больше, перевернул ее, ногой придавил к земле, а руками принялся ловить ее быстрые руки, которыми она молотила в воздухе.

Брыкалась она под ним бешено – так, что юбка задралась до самого пояса. Стройной голой ногой Сторма нанесла ему коварный удар, и не куда-нибудь, а, естественно, в пах, хотя ее этому никто не учил; удар оказался несильный, не причинивший боли, но вполне достаточный для того, чтобы он вдруг почувствовал в теле волну сладострастного возбуждения.

Когда Марк понял наконец, что происходит, он выпустил ее руки и отчаянно попытался освободиться. Но не тут-то было: обхватив его рукой за шею, она теплой шелковистой щекой прижалась к его щеке.

Теперь его руки не нуждались в приказах: они сами заползли за ее изогнутую дугой спину и по твердым косточкам позвоночника, как по ступенькам, спустились прямо к круглым, разделенным щелью ягодицам, ощупывая их сквозь гладкий, скользкий шелк трусиков.

Она задышала с хрипотцой, словно в груди у нее кто-то работал наждачной бумагой. И, приподняв голову, впилась губами в его губы, одновременно изогнув спину и подавшись вперед бедрами, чтобы помочь ему стащить с нее шелковое белье.

Податливые, словно сделанные из воска, ножки ее поднялись над яркими лепестками спутанной юбки, похожие на тычинки некоей дивной экзотической орхидеи. Ее пластическое совершенство нарушалось лишь глубокой, изящно вылепленной ямочкой посередине безупречно гладкого живота, в самом низу которого темнел дымчатый клин вьющихся волос. От одного их вида внутри у Марка все всколыхнулось и перевернулось, когда она медленно, сладострастно раскинулась перед ним.

– О Марк! – страстно прошептала она. – О Марк, я больше не могу терпеть!

Вся ее злость куда-то испарилась; Сторма лежала перед ним, податливая и словно бездыханная, медленно сплетаясь с ним руками и ногами, горячими, нежными и ласковыми… Однако звук ее голоса неожиданно привел его в чувство. Ведь Шон Кортни доверяет ему во всем, а что сейчас делает он, Марк? Предает его, пользуется своим исключительным положением в его семье во зло… Потрясенный собственным вероломством, Марк отстранился от девушки.

– Похоже, я сошел с ума, – с ужасом проговорил он и попытался откатиться в сторону.

Ответ последовал мгновенно, это была инстинктивная реакция голодной львицы, у которой отбирают лакомый кусок: поистине сверхъестественная способность в долю секунды переходить от довольного тихого мурлыканья к громовому рыку – и тогда только держись.

Сторма наотмашь залепила Марку пощечину такой силы, что у него искры посыпались из глаз.

– Да какой ты, к черту, мужчина?! – закричала она.

Сторма попыталась влепить ему новую пощечину, но на этот раз он не сплоховал, и оба покатились по траве, как две разъяренные кошки.

– Ничтожество! И всегда будешь таким! Бесхребетный, ни на что не способный слабак! – шипела она.

От этих слов ему было в сто раз больнее, чем от ударов. Он тоже разозлился не на шутку и навалился на нее.

– Да пошла ты… Как ты смеешь так говорить?

– Я-то смею, а вот ты не смеешь…

Но тут она вдруг замолчала – до нее дошло, что это случилось.

– О боже! – снова вскрикнула она, задыхаясь, уже совсем другим тоном.

Все ее тело заходило под ним; прижимая его к себе, Сторма ласково ворковала.

– О Марк… о-о… о-о… родной мой, любимый мой Марк! – бессвязно бормотала она низким, хриплым голосом победительницы.

Шон Кортни сидел на лошади чуть сгорбившись. Это была удобная и привычная посадка африканского наездника: ноги в длинных стременах вытянуты, тело слегка отклонено назад, с левой руки свисает плетка, поводья лежат на луке седла.

Его прекрасно выученный жеребец терпеливо стоял в тени свинцового дерева, опираясь на три ноги, а четвертую приподняв, чтобы она отдыхала. Вытянув шею и натянув поводья, он с громким хрустом щипал сочную, сладкую травку, покрывающую верхние склоны нагорья.

Шон смотрел на расстилающиеся внизу леса и луга и думал, как сильно здесь все изменилось с тех пор, как он, еще маленький босоногий непоседа и сорвиголова, охотился здесь с собакой и метательной палкой.

В четырех или пяти милях отсюда, приютившись под защитой нагорья, стояла ферма под названием Теунис-Крааль, где в одно прекрасное, знойное летнее утро на медной кровати в гостиной он родился, а с ним и его брат-близнец Гаррик. Мать умерла при родах, Шон ее никогда не видел. Гаррик до сих пор там живет; в окружении своих книг и бумаг он обрел наконец душевный покой и чувство самоуважения. Шон улыбнулся, вспомнив о брате; он любил и жалел близнеца, и в этих чувствах содержалась немалая доля старой вины перед ним. Каким бы стал Гаррик, если бы Шон случайным выстрелом не раздробил ему ногу? Поскорее отбросив эту мысль, он повернулся в седле, чтобы оглядеть свои владения.