Уилбур Смит - Падение с небес

Он отнес один стакан Марку и отправился за стол на свое место.

– Кстати, у меня тоже есть одно срочное и серьезное дело, о котором нам нужно потолковать.

Отхлебнув из стакана, Шон с явным удовольствием облизал губы и вытер усы тыльной стороной ладони.

– Будет ли уместно, если я по праву старшего предложу сначала обсудить мое дельце?

– Конечно, сэр.

Лицо Марка выразило некоторое облегчение; он осторожно отпил из стакана. Шон тем временем смотрел на него сияющим взглядом, почти не стараясь скрыть самодовольство.

Затеяв такую изощренную и глубоко продуманную интригу, столь отвечающую его потребностям, Шон и сам испытывал трепет перед поистине божественным порывом вдохновения, породившим ее. Ему очень не хотелось терять этого молодого человека, но при этом он знал, что наверняка потеряет, если станет удерживать слишком близко к себе.

– В Кейптауне у меня с премьер-министром произошли два долгих разговора, – начал он, – а затем последовала не менее долгая переписка. И в результате генерал Сматс решил создать в моем министерстве особый отдел, в чью задачу войдут организация и управление национальными парками. Конечно, все это еще должно пройти через парламент, нужно будет где-то искать деньги и новые ресурсы, но произвести разведку и оценить возможности всех указанных территорий я намерен немедленно, а там будем двигать проект дальше…

Он говорил минут пятнадцать: читал отрывки из писем премьер-министра и докладных записок, а чтобы объяснить и развить свою мысль, переходил к подробностям обсуждений. Подавшись вперед, Марк сидел в кресле и, забыв о стакане, слушал генерала затаив дыхание; в нем росло ощущение, что сейчас решается его судьба, и он впитывал каждое слово этого огромного замысла, который Шон разворачивал перед ним.

Шон и сам увлекся своим рассказом: встав из-за стола, он принялся расхаживать по кабинету и, живо жестикулируя, старался объяснить каждый важный момент. Но вдруг остановился и повернулся к Марку:

– Ты произвел на генерала Сматса большое впечатление в ту ночь в Буйсенсе, да и до того тоже.

Он снова замолчал, а Марк оказался настолько поглощен его рассказом, что не заметил хитрой улыбки на губах Шона.

– Так что мне не стоило большого труда убедить его, что лучшего человека, чем ты, для этой работы ему не найти, – закончил он.

– Какой работы? – нетерпеливо спросил Марк.

– Первое, что меня интересует, – это Чакас-Гейт и долина реки Бубези. Я собираюсь послать туда человека и произвести подробную разведку, чтобы было о чем говорить в парламенте. А ты эти места хорошо знаешь…

На Марка вдруг нахлынуло воспоминание: великое безмолвие и покой девственной природы… Он почувствовал острую жажду снова вернуться туда – так пьяница страстно стремится опять глотнуть обожаемого напитка.

– Конечно, когда законопроект пройдет через парламент, мне понадобится человек, уполномоченный обеспечить его исполнение.

Марк медленно откинулся на спинку кресла. Все его сомнения, поиски неожиданно закончились. Он понял, что его корабль вышел наконец в открытое море, круто развернулся и взял правильный курс и попутный ветер наполнил его паруса.

– А о чем ты хотел со мной поговорить? – с искренним интересом спросил Шон.

– Да так, ни о чем, – тихо пробормотал Марк. – Пустяки.

Лицо его сияло, как у новообращенного в минуту Божественного откровения.

Марк Андерс с самого детства не знал, что такое счастье, подлинное счастье. Так человек, не знающий вкуса спиртных напитков, совершенно не готов к их употреблению.

Он впал в состояние эйфории; от восторга у него кружилась голова, и он переживал такие состояния, о существовании которых прежде и не догадывался.

Шон Кортни нанял себе нового секретаря, который взял на себя обязанности Марка. Это был маленький, не по годам облысевший, неулыбчивый человечек, щеголяющий черным лоснящимся пиджачком, старомодными целлулоидными воротничками, зеленым козырьком на голове и нарукавниками. Он не отличался разговорчивостью, ревностно относился к своим обязанностям и оказался чрезвычайно работоспособным; в Лайон-Коп никому и в голову не приходило называть его иначе, чем «мистер Сматерс».

Марку пришлось задержаться еще на месяц, чтобы ввести мистера Сматерса в курс дела, а заодно привести в порядок собственные дела и подготовиться к переезду в Чакас-Гейт.

Поистине нечеловеческая работоспособность мистера Сматерса позволила Марку уже через неделю освободиться от большей части своих прежних обязанностей и свободно упиваться ощущением счастья.

Только теперь, когда оно оказалось у него в руках, Марк по-настоящему понял, какую огромную роль в его жизни играли высокие каменные ворота Чакас-Гейт. Они стали для него основной опорой, столпами его существования, и он уже всей душой стремился туда, где его ждали безмолвие, красота и покой, где можно создать нечто грандиозное, на века.

Марк понимал, что вихрь событий и чувств последних дней отодвинул на задний план поставленную им перед собой задачу: найти могилу своего дедушки Андерса и раскрыть тайну его смерти. Но теперь все в его руках, и жизнь его снова обрела и цель, и смысл.

Все это, однако, являлось лишь основой, фундаментом его счастья, на котором можно возводить на головокружительную, пьянящую высоту прекрасный замок его любви.

Удивительное, невероятное событие, случившееся на заросшей травой площадке ледибургского нагорья, сотворило настоящее чудо.

Любовь, которую он вынашивал втайне от всех, этот холодный и тяжелый камень на сердце, в какое-то непостижимое, волшебное мгновение лопнул, как семя, дал росток и расцвел таким прекрасным, полным сил, ярким цветком, что Марк до сих пор не до конца осмыслил, как это произошло.

Они со Стормой лелеяли его так горячо, с такой нежностью и вместе с тем осторожностью, чтобы ни единая душа не могла догадаться о его существовании. Они тщательно продумывали каждый свой шаг, каждое слово, прибегали к поразительно изощренным хитростям и уловкам, чтобы защитить от других людей свое удивительное сокровище.

В присутствии посторонних они почти не разговаривали, даже не смотрели друг на друга, и сдержанность в отношениях на людях оставалась настолько строгой, что, оставаясь наедине, они тут же жадно бросались друг другу в объятия.

Когда же они были не одни, то думали только о том, как бы поскорее остаться вдвоем.

Они то и дело писали друг другу записочки, исполненные столь горячего чувства, что потом, когда в присутствии Шона и Руфи они под столом передавали их друг другу, бумага обжигала им пальцы. Они придумывали особые, понятные только им условные знаки, находили для встреч укромные уголочки, причем страшно рисковали. Постоянная опасность придавала этому пиршеству любви и счастья особую пикантность и остроту, и это лишь возбуждало их ненасытность.