Уилбур Смит - Падение с небес

Он добрался до очередного фонарного столба и несколько приободрился, как вдруг рядом с ним остановился черный «роллс-ройс» и задняя дверца его распахнулась.

– Ну-ка, залезай! – приказал генерал.

Марк неуклюже ввалился внутрь, попытался устроиться на мягком кожаном сиденье, и железная рука генерала оказала ему в этом незаменимую помощь.

– Да, выпивать ты не мастак, – утвердительно заметил генерал, и Марк вынужден был с ним согласиться.

– Да, сэр, – сказал он.

– У тебя два варианта, – сказал генерал. – Или научиться, или бросить пить вообще.

Поджидая появления Марка в воротах крепости, Шон просидел в спрятанном под сенью смоковниц «роллс-ройсе» полчаса. Он хотел уже было плюнуть на это дело и приказать шоферу везти его в Эмойени, когда Марк наконец нетвердой походкой вышел на улицу, кое-как отделался от назойливых рикш и бочком, словно краб, которого заносит то вправо, то влево, двинулся по тротуару.

С погашенными фарами за ним бесшумно двинулся и «роллс-ройс», и Шон Кортни с добродушной улыбкой наблюдал за непредсказуемыми пируэтами упорно продвигающегося вперед молодого человека. Он снисходительно относился к этому парню, как, впрочем, и к себе тоже, к своим заскокам и выкрутасам, которыми порой удивлял сам себя. В свои шестьдесят два года человек должен знать себя, понимать, на что способен, и уметь этим пользоваться, знать свои слабости и уметь вовремя подстелить на всякий случай соломки.

И вот он здесь – он и сам не вполне понимал зачем, хотя испытывал все больше симпатии к этому юному и малознакомому ему человеку. Шон уделял ему все больше внимания, все больше думал о нем, смутно пока представляя себе, чем это кончится.

Возможно, этот парень напомнил его собственную юность; размышляя об этом, Шон, вопреки еще шумящему в голове шампанскому, испытывал ностальгию по тому тревожному, полному сомнений и жгучих желаний времени, когда юноша еще стоит на пороге взрослой жизни.

Возможно, именно этим он восхищался – нет, лучше сказать, ценил это – во всяком живом существе. В доброй лошади, собаке или в молодом человеке он ценил то высокое качество, которое коннозаводчики называют «кровью», а кинологи – «классом». В Марке Андерсе Шон подметил такое же качество, но поскольку лошадь даже самых чистых кровей и самую классную собаку можно испортить дурным обращением, то же и с молодым человеком: он нуждается в совете и руководстве, чтобы дать ему возможность в полную силу развить свои качества и способности. В этом мире расплодилось слишком много посредственностей, отбросов человеческого материала, думал Шон, и когда он видел человека со стержнем, его сильно к нему тянуло.

«А может быть, – пришло ему в голову, и он вдруг ощутил нахлынувшую на него черную волну скорби, – может быть, это потому, что у меня нет сына».

У Шона было три сына: один умер, так и не пожив, родившись уже мертвым в диком краю за рекой Лимпопо. Другого родила женщина, которая не стала ему женой, и этот сын называл отцом другого человека. Здесь печаль Шона, отягощенная чувством вины, стала еще глубже; но и этот сын был уже мертв, он сгорел, превратившись в обугленную черную массу, в хрупкой машине из дерева и брезента, на которой он летал в небе. Слова посвящения в новой книге Гарри до сих пор ясно звучали у него в голове. «Эту книгу я посвящаю капитану Майклу Кортни, кавалеру креста „За летные боевые заслуги“, юному соколу, который никогда больше не взлетит в синее небо». Майкл был внебрачным сыном Шона, и родила этого ребенка жена его брата.

Третий сын все еще жив, но сын он ему только по имени, и будь это во власти Шона – он отнял бы у него свое имя. Те безобразия, которые много лет назад предшествовали отъезду Дирка Кортни из Ледибурга: поджог плантации, безответственное убийство человека – не шли ни в какое сравнение со злодеяниями, которые он учинил после своего возвращения. Люди из окружения Шона сто раз подумают, прежде чем произнести имя Дирка Кортни в его присутствии. Теперь грусть его сменилась застарелым гневом, и, чтобы пресечь его, он наклонился вперед и похлопал шофера по плечу.

– Останови-ка возле этого парня, – сказал он, указывая на Марка Андерса.

– Тебе нужен свежий воздух, – сказал Шон Кортни Марку. – Он тебя протрезвит или заставит проблеваться, и то и другое для тебя сейчас очень желательно.

Когда «роллс-ройс» остановился в начале дамбы на Уэст-стрит, Марку удалось, приложив огромное мысленное усилие, вернуть себе нормальное зрение. А то всякий раз, когда он всматривался в лицо сидящего рядом генерала, у него возникала тошнотворная уверенность, будто на лбу его, точно посередине, маячит еще один глаз, а с обеих сторон головы торчат уши, много ушей, словно рябь на поверхности пруда.

Сначала язык Марка сильно заплетался, и он сам с большим удивлением слушал свои ответы на вопросы генерала, реплики на его замечания, дикие звуки, слетающие с его губ. Но потом нахмурился, взял себя в руки и стал говорить преувеличенно медленно, старательно выговаривая все до единой буквы, и теперь получалось вполне сносно и разборчиво.

Однако лишь когда они с генералом бок о бок шагали по рыхлому, сыпучему песку к кромке воды, туда, где отлив оставил полосу твердого, влажного и гладкого песка, он стал прислушиваться к тому, что ему говорит генерал; разговор оказался гораздо серьезнее, чем просто болтовня за чаем.

А генерал рассуждал о силе и сильных людях, об упорном труде и награде, и хотя его рокочущий голос звучал мягко, он скорее походил на урчание старого льва, который только что поел и сыт – и пока убивать никого не собирается, но будет убивать снова и снова.

Марк интуитивно чувствовал, что все, что он сейчас слышит, обладает для него огромной ценностью, и ненавидел себя за то, что закачанный в кровь алкоголь мешает ему быстро соображать и заставляет язык заплетаться. И изо всех сил пытался с этим бороться.

Они медленно шагали по искрящейся полосе мокрого песка, окрашенного в желтый глянец неярким светом убывающей луны; море пахло солью и йодом – запах живительный и бодрящий, легкий ветерок холодил кожу, вызывая у Марка дрожь, даже несмотря на смокинг. Но скоро его мозг приспособился и стал успевать за словами медленно идущего рядом большого и сильного человека, и постепенно в душе его нарастало радостное волнение: он слышал сейчас то, что таилось где-то глубоко в тайниках его души, что, как он прежде считал, принадлежало только ему одному.

Язык его больше не заплетался и не спотыкался, восприятие обострилось, отточенный ум сверкал, как сабля, напоминая легкую ласточку, которая пьет из реки на лету.

Он вспомнил, что некогда подозревал этого человека в смерти деда, а также в том, что он потерял Андерсленд. Но теперь эти подозрения казались ему почти что кощунством, и Марк отбросил их и с открытой душой принял участие в дискуссии о предметах, которые глубоко его волновали.