Дарья Иволгина - Новгородская ведьма

Стемнело.

Неожиданно Эльвэнильдо замолчал. Ему показало, что он видит нечто странное… Он покосился на Лавра, но и у того было удивленное, напряженное лицо.

— Ты видишь? — спросил Сергей.

Лавр кивнул.

— А ты?

— В окнах церкви горит свет…

В узких окнах церкви Успения действительно теплился слабый огонек, как будто кто-то жег лучину.

«Хорошо, что мы все-таки не остались там на ночь», — подумал Харузин.

Рассказ о Вие перестал ему казаться такой уж сказкой. Поганый мальчишка, чье тело лежало посреди оскверненного храма, давал панночке сто очков вперед. Харузин опять вспомнил прикосновения его цепких пальцев к своим плечам, и его пробрала сильная дрожь.

Затем от порога храма понесся тихий, горловой вой.

Даже невозмутимый с виду Лавр — и тот подскочил, а Авраамий несколько раз осенил себя крестным знамением.

Несколько теней колебались перед самым входом в храм. Они то подбегали совсем близко, то отскакивали, словно нечто обжигало их. Одна, тихо вереща, кружилась на месте, размахивая руками. Она была похожа на бешеную собаку. Другая, упав на колени и протягивая руки в сторону церкви, непрерывно тянула воющую, долгую ноту, как будто некая злая сила разрывала ее душу на куски и все не могла разорвать до конца. И, как и в случае с тихим голосом бесенка в теле Хотеславца, в этом голосе не было ничего человеческого. Это страдала не живая утроба, а нечто мертвое, проклятое.

Харузину хотелось подбирать образы из Священного Писания, когда он пытался определить для себя то, что слышал и видел, но Писание он знал плохо и образы на ум не шли. Смоковница вот была проклята за что-то. Наверное, у бесплодной, проклятой смоковницы был бы такой голос.

Неожиданно в его раздумья вторгся быстрый, резкий шепот Лавра:

— Узнаешь кого-нибудь?

— Что там светится, ты понял? — зачем-то спросил Харузин.

— Светится, наверное, Хотеславец, — сказал Лавр. — У него волосы золотые — неспроста. Эти-то сбежались на тело, как мухи на мед. Погляди внимательнее, может быть, ты кого-то из них распознаешь?

Харузин напрягся. Воющий голос «смоковницы» неожиданно показался ему знакомым. Тогда в нем звучали ласковые, почти интимные интонации…

— Сольмира, — сказал он. — Та, что жила в вашем доме. С Наташкой дружбу свела, пела ей в оба уха что-то про травознайство… Жаль, я тогда не прислушивался — надо было ее в окошко выбросить!

— Других не признал? — опять спросил Лавр.

— А что их признавать! — вскрикнул Харузин. — По мне так, брать их надо!

— Погоди, погоди… Их там трое…

— Так и нас трое! — горячо молвил Харузин.

— Отец Авраамий здесь останется, — сказал Лавр. — Я хочу, чтобы он смотрел и запоминал. Мало ли что может случиться. Вдруг их не трое, а пятеро? Мы всех с тобой можем и не углядеть… Если нам не повезет, отец Авраамий подумает, как быть.

— Умно, — пробормотал Харузин, снова выглядывая в окошко.

…Зарезал молодую жену купец, а ребенка, ею от соседа рожденного, убить не посмел. От горя рассудок в нем помешался. Взял он мальчика на руки, провел ладонью по ярким золотым его волоскам, не по-младенчески свитым в тугие кудри, и зарыдал. Так и нашли его утром. Долго не знали, как быть. Господин еды в рот не брал, а мальца кормить велел — не словами, а по-другому: хватал служанок за груди и тянул их к младенческому рту, распахнутому в крике.

Нашли кормилицу, усадили ее с ребенком в горнице, а барину пришлось руки вязать — так он бился и все к ребенку рвался. Убитую купчиху поскорее похоронили, и делу огласку давать не стали. Слишком уж очевидной была причина убийства. Для чего новый позор добавлять к прежнему? И того довольно, что барин помешался.

Дело тоже заводить не решились. И без того все ясно: совершил убийство отчаянный человек в приступе безумия. Враг рода человеческого — всему причиной. Однако время шло, а торговые дела требовали постоянного присутствия господина. Господин же только тем и занимался, что на золотоволосого мальчика глядел. Как быть? Вызвали из Пскова двоюродную родню и все дела им передали. Год минул, оторвали ребенка от груди…

Окрестить его пытались еще в первые дни, но мальчишка так кричал при виде Божьего храма, что поначалу отступились. А после, когда вся прислуга в доме сменилась, — произошло это почти сразу, ибо прежние отказывались жить при безумном барине-убийце, — то о крещении ребенка так и позабыли. Многие и не подозревали о том, что сын барский не был крещен. Имени у него, правда, не было, но это как раз никого не смущало. Называли просто «дитя» — других детей-то в доме не водилось.

Одной глухой ненастной ночью несчастный помешанный скрылся. С ним пропал и ребенок.

Первое время разыскивали его — не чужой все-таки, стыдно вот так на произвол судьбы его бросить. Но поиски ни к чему не привели. Безумный купец как сквозь землю провалился. И постепенно забыли о нем. Как не было человека.

Кое-что могла бы рассказать и Сольмира, но та находилась далеко и в Новгород вернулась не скоро. А безумец, проведя в дороге несколько месяцев, морозной ночью замерз в лесу насмерть, и к весне его тело, обглоданное волками, уже никто не мог бы опознать.

Лишь ребенок уцелел от всей семьи. И забрала ребенка та, которая своим ночным колдовством вызвала безумца из его дома. Пожега.

Она-то и вырастила Хотеславца, она научила его жить в согласии с темными силами, которым посвятила мальчика. И Хотеславец во всем слушался приемной матери. Она показывала ему, как властвовать над темнотой и огнем. Ребенок схватывал все на лету.

Дитя греха и проклятия, он родился умственно поврежденным, но для Пожеги это было только к лучшему. Его ум был открыт любому влиянию, и бесы легко входили в беззащитную, не огражденную святым крещением душу.

Сольмира узнала ребенка сразу, как только оказалась рядом с Пожегой и принесла ей новые свидетельства своей покорности. Ничего не сказала рукодельница, только глазами блеснула.

Тем же днем Хотеславец пришел к ней туда, где Сольмира устроила себе ночлег. Так велела ему Пожега.

— Она и тебе велела, — добавил мальчик, посмеиваясь и ежась.

И Сольмира, повинуясь приказанию, открыла дурному мальчишке, что такое женщина и как надлежит с нею обходиться.

Теперь рукодельница завывала, лежа на пороге храма и не смея переступить красную черту, проведенную святой кровью. А Хотеславец, объятый смертью, погружался в вечную темноту — как будто медленно тонул в черном болоте. Его погибшая душа расползалась на куски, и хохочущие черти грызли их, точно черствые сухари. Золото волос светилось все ярче. Только оно и оставалось светлым, но это был дьявольский свет, страшный, для того предназначенный, чтобы заманивать в ловушку.