Владимир Сназин - Доктор Постников

Петр левой рукой расширил воротник своего кафтана, чтобы освободить горло, сосредоточился и медленно стал разводить кольца щипцов в стороны. Но не успев еще полностью развести бранши в чреве, почувствовал, что наконечник сам входит в пространство между ними. Глаза его засияли, когда он понял, что уверенно захватил его.

– Я его держу!

– Тащи, чего ждешь, – сказал Готфрид.

Кирилл, закусив кулак, молча и напряженно наблюдал за действиями Петра.

А тот крепко сдавил кольца щипцов и потянул их на себя. Секунду он чувствовал непонятное сопротивление, потом ему показалось, будто что-то оторвалось, и щипцы легко подались вверх, но тут же опять возникло упругое препятствие. Петр слегка дернул, что-то скользнуло по наконечнику, и вот кусочек камня, зажатый в щипцах, показался на поверхности. Положив на стол окровавленные щипцы с зажатым в них каменным наконечником, юный подлекарь несколько раз облегченно вздохнул.

Солнце уже давно спряталось за крыши боярских усадеб, и лишь слабый свет уходящего дня тускло освещал смотровую палату. Все трое склонились над заостренным куском камня и внимательно его рассматривали. А когда Петр вернулся к мертвому стрельцу, чтобы об его кафтан вытереть свои испачканные руки, увидел, что из отверстия в чреве обильно вытекает густая, смешанная с содержимым кишок черная в сгустках кровь. Дело до свойственника стрельца Никодима не дошло, потому что стемнело, а в лечебных палатах не нашлось ни одной свечи.

Утро выдалось теплым и безоблачным. Солнечные лучи, проникавшие сквозь слюдяное окно, весело играли в салочки друг с другом на потолке и стенах. Глашка, как всегда, донимала Миколу, находя для него какую-нибудь работу. Петр подошел к окну и выставил раму. В комнату ворвался поток свежего, с запахом талого снега воздуха. Петру вдруг вспомнилось вчерашнее происшествие – разгон в Кремле стрелецких просителей. Оно не казалось ему настолько необычным, чтобы стоило о нем сильно задумываться или переживать. Русский народ от рождения был привычен к страху перед властью, поэтому любые несчастья воспринимал как кару Господню и относился к ним спокойно. Попросил – не дали, побили – стерпел. Вот и вся философия человека Московского государства. Каждый день в Москве что-то происходило: то кого-то публично пороли кнутом, то волокли в застенок. А если царь выезжал на молебен, дворцовые жильцы никогда не ленились кнутами и батогами разгонять народ. Но самое страшное было, это когда на площадях и торговых улицах вдруг звучал чей-то пронзительный крик: «Языко-ов ведут!» Вот тут и начиналась потеха – давка, крики, стоны… Люди как тараканы разбегались в разные стороны, сбивая друг друга с ног. Торговцы мгновенно захлопывали двери своих лавок и затаивались там, присыпав голову соломой. Зеваки, мнимые инвалиды и даже приказные ярыжки прятались в ближайших проулках или монастырских подвалах; питухи (пьяницы), недавно вышедшие из кабака покуражиться на публике, моментально отрезвев, стремглав возвращались обратно в кружало (кабак) и залезали там под столы и прилавок. А причиной всей этой паники являлись патрульные городовые стрельцы Разбойного приказа, которые иногда выводили закованных колодников на торговые площади или многолюдные улицы, чтобы те находили там так называемых «соучастников» своих преступлений. Лица преступников обычно закрывались масками с прорезью для глаз, чтобы их никто не узнал, а сами они могли видеть окружающих. Два стрельца, шедших по краям этой процессии, время от времени с оттяжкой хлестали кнутом связанных между собой воров, а те, извиваясь от боли, стонали и крутили по сторонам головами, как будто кого-то искали. Чтобы избавить себя от нещадной казни кнутом, преступники указывали на любого, не успевшего спрятаться прохожего. А в это время подьячий, одетый в кафтан цвета попугая, тут же подскакивал к зеваке и объявлял ему «Слово и Дело государево», после чего сопровождал несчастного в Разбойный приказ для дознания, а больше для того, чтобы вытребовать за отпущение посул (взятку).

Поэтому вчерашнее происшествие со стрельцами в сознании Петра отодвинулись на задний план как нечто будничное. Больше всего его сейчас интересовали размышления о вчерашней операции. Он гордился, что ему удалось, хоть и не у живого человека, но как-никак самостоятельно, без подсказок и наставлений найти в чреве наконечник и вынуть его. Хотя эту радость омрачало ощущение, будто в этой операции было сделано что-то не так. И это «что-то не так», глубоко сидящее в его мозгу, шептало ему: «Не гордись, не зазнавайся, ты же видел кровь и фекалии… Значит, вынимая наконечник, ты повредил кишки и сосуды… А если бы стрелец был жив? Как бы ты у него вынул наконечник? Так же, повредив все, что у стрельца было в чреве? И он бы все равно у тебя от этого умер».

Петр пытался отмахнуться от совестливых мыслей и старался убедить себя в том, что у живого стрельца все внутренности находятся в другой стороне, а не там, где прошла стрела, и, если бы стрелец был жив, то он, Петр, легко и свободно вынул бы наконечник и ничего бы ему не поранил. А когда стрелец умер, то все кишки сместились, слиплись между собой и создали препятствие, из-за этого он их и повредил. «А кто тебе сказал, что у живого внутренности в одном месте, а у мертвого они смещаются?» – вопрошало из глубины сознания его вторе «я». Петр понимал, что ни доктор Келлерман, ни фон Гаден на уроках никогда не говорили о таком смещении после смерти. Об этом не написано и во «Врачевской анатомии». «Я ведь вообще не знаю, что у человека находится в чреве, кроме кишок, печени и желудка, – признался он сам себе. Да и как они там расположены, тоже не знаю. И потом, что это за гноеродная жидкость в чреве у стрельца, да еще так много? Полное чрево мерзкой жидкости, откуда она? Одни вопросы, на которые у Петра не было ответов.

– Петруня!

Голос Миколы прозвучал так неожиданно, что Петр, еще находившийся в воспоминаниях о вчерашнем дне, не понял, кто его позвал и зачем. Он резко обернулся.

– Что тебе надо? – нахмурив брови, сердито спросил Петр. Но через мгновение вернулся к реальности. – А Микола, это ты? Что ты хотел?

– Разве тебе, Петруня, сегодня никуда не надо идти? Всесвятский только что пробил второй час дня.

– Как второй?! – опешил Петр. – Что же ты меня раньше не разбудил?

Микола так привык к упрекам, которые сыпались на него не только от хозяина Василия Тимофеевича и Глашки, а последнее время и от Петра, что не стал напоминать барчуку о том, что он, Микола, еще с вечера спрашивал своего любимца, в котором часу и где ему надобно быть. Но не получил вразумительного ответа. Микола заметил, что, взрослея, Петр все больше и больше становится по характеру похожим на своего батюшку – крутого нравом и не терпевшего никакого возражения. Вместо ответа Микола спросил: