Адам Уильямс - Дворец райских наслаждений

Как она могла быть такой грязной, такой порочной?

Но разве можно назвать грязью и пороком страстное желание ощутить прикосновение другого мужчины? При виде Генри она забывала обо всем, голова шла кругом от страсти. Когда они сплетались в объятиях, становясь единым целым, ей вовсе не казалось, что она совершает греховный поступок. Они отдавались друг другу, и Элен это считала вполне естественным, самым естественным из всего того, что ей доводилось совершать. О грехе она стала думать уже после того, как они расстались, поскольку в глубине души ее все еще заботило, что думают и говорят в обществе.

Она знала, что остальные думали о Генри. Каждый раз, когда доктор Аиртон и Нелли заводили речь о ребенке, они отводили глаза, а в их словах чувствовалась недосказанность. Они считали Генри жестокосердным авантюристом, соблазнителем и грубияном. Но что они могли знать? Генри не соблазнял ее. Это в ее сердце полыхала страсть, это она была охотницей, а Генри, подобно беззащитному Актеону, попал в ее сети. Она жаждала любви, грезила о его объятиях. Она гордилась, что сумела пробудить в нем огонь ответной страсти. Любил ли он ее? Элен надеялась, что да, пусть и не сильно. Какое она имела на него право? Привязать его к себе? Сидеть дома с вязаньем и ждать, когда он вернется домой и попросит подать ему чай? Нет, проще приручить ветер. Генри — вольный дух, гордый олень, иноходец. Она знала о его недостатках, о изменах и любила его за них еще больше. Он делал то, о чем она мечтала. Он наслаждался свободой, о которой женщина может лишь грезить. Девушка знала, что Генри выполняет в Шишане какое-то важное задание, и понимала, их связь всего лишь один из эпизодов его жизни. Рано или поздно им все равно бы пришлось расстаться. Она ушла от него, потому что больше не желала быть обузой. Остальные решат, что он соблазнил ее и причинил ей боль. Ну и ладно. Не в этом дело. Она навредила лишь себе. А теперь Генри не стало.

И вот она осталась одна. Она будет с тоской вспоминать тропический шторм, некогда ворвавшийся в ее жизнь, и который теперь стих, оставив после себя бескрайний океан черных туч. Океан, в котором даже нельзя утопиться. Надо жить дальше.

У нее будет ребенок. Доктор его спас. Ей надо подумать о своем долге.

Глупый, невоспитанный Том. От одной лишь мысли о нем по телу девушки пробежала судорога отвращения. Если он по-прежнему хочет взять ее в жены, что ж, она выйдет за него замуж. Доктор вернул ее к жизни, и теперь она в неоплатном долгу. Она изопьет чашу до дна. Она готова. Быть может, хоть так она сможет расплатиться за зло, которое причинила.

Рассвет, пятница, 21 июня

Пишу в спешке. Боксеры вернулись. Филдинг и Том были правы, а я заблуждался. Стражники, оставленные Линем, куда-то пропали. Мы еще не знаем, что означает их исчезновение, но готовимся к худшему.

Эти письма и кое-какие драгоценности я спрячу под одной из половиц столовой. Если ты прочтешь эти строки, вспомни добрым словом брата и его семью. Доверяю Эдмунда и Мэри твоей заботе. Вырасти их добрыми христианами.

Я еще много всякого хочу написать, но снаружи гремят барабаны.

Боже, защити нас, грешных.

Эдуард.

Господи, неужели это конец? Дженни и Джордж. Они еще такие маленькие.

Пятница, 21 июня 1900 года

Мы пережили ужасный день. Утром я настолько отчаялся, что был готов произнести: «Или, Или! Лама савахфани?» Но Господь не оставил нас. Мы вместе, мы в безопасности. Провидение по-прежнему благоволит нам, а милость Божья уберегает от несчастий и бед.

Боксеры вернулись незадолго до рассвета. Сперва они не издавали ни звука, и, если бы не мистер Боуэрс, который, будучи машинистом, привык вставать в несусветную рань, негодяи смогли бы подобраться к самому дому незамеченными. Когда Боуэрс услышал шум, он сидел в гостиной и читал Библию. Подойдя к окну, он разглядел в сумраке крадущиеся к дому фигуры людей. Он вспомнил, что у нас в кладовке лежат китайские хлопушки, которые я однажды отобрал у Джорджа и Дженни. Он быстро отыскал хлопушки и, прихватив заодно из детской игрушечное ружье, просунул его ствол в одну из бойниц. В предрассветном сумраке ружье выглядело совсем как настоящее. После этого он стал переходить с ружьем от одной бойнице к другой, каждый раз взрывая по хлопушке. Нас перебудил грохот, весьма напоминавший ружейную пальбу. Именно этого мистер Боуэрс и добивался. Шум перепугал боксеров, и они в страхе бежали. Вид у них был комичный. Мечущиеся в темноте фигуры в повязках и панталонах напоминали детей, растащивших одежду из костюмерной. Однако нам всем было не до смеха. Мы также не ощущали чувства одержанной победы. Мы боялись, что боксеры скоро вернутся, и понимали, что нам не удастся долго удерживать их на расстоянии с помощью хлопушек. Вскоре после попытки напасть на наш дом, окончившейся полным провалом, мы услышали грохот барабанов, крики и жуткие песнопения, воспоминания о которых возвращаются к нам в кошмарах с того самого первого дня, как мы оказались в осаде.

Что за ужасные это были вопли, Джеймс. Сперва боксеры вторили свой девиз: «Смерть иноземцам, спасем Цин!», который каждый раз сменялся криками: «Ша! Ша! Ша!», что означает «Убей! Убей! Убей!», и стихами, в которых, перемежаясь с жуткими омерзительными оскорблениями, описывались преступления, якобы совершенные нами. Думаю, даже вопли чертей в аду не смогут внушить такого страха и отвращения, которые испытали мы.

Солдат Линя, наших стражников, нигде не было видно, что было непостижимым и, разумеется, самым пугающим. Пропали их палатки, котелки и прочий скарб. Неожиданно мы поняли, что нас предали и бросили на растерзание боксерам.

Можешь представить, что мы чувствовали в тот момент.

Мы собрались в гостиной, одетые в ночные рубашки, являя собой самую жалкую толпу оборванцев, которую ты только можешь себе представить. Кое-кто даже успел натянуть брюки. Дети были страшно напуганы и так плакали, что даже сестре Катерине и Нелли было не под силу их успокоить. Один из сыновей Милуорда орал белугой, его рев был так же невыносим и омерзителен, как и крики, доносившиеся снаружи… Впрочем, кажется, я слишком жесток. В спешке мы, мужчины, провели военный совет. Боуэрс и Том сохраняли спокойствие, Фишер был плох, а от Филдинга, который принялся корить меня за то, что я так с такой легкостью пошел на условия майора Линя и согласился сдать все наше оружие, не было никакого проку. Будто у нас был какой-то выбор.

Я не стану пересказывать тебе всю нашу пикировку. Наконец мы выработали план, который, с моей точки зрения, был безнадежен, однако в тех ужасных обстоятельствах он был всяко лучше, чем вообще ничего. Мы договорились, что, когда боксеры пойдут в атаку, Боуэрс и Филдинг, вооружившись ножами, лопатами и вообще всем, что попадется под руку, будут защищать двери. Это дало бы время мне, Фишеру, Милуорду, и Тому, который все еще ходит на костылях, выбраться наружу через маленькое окошко в задней части дома. Далее нам предстояло вместе с женщинами и детьми каким-то образом спуститься по крутому склону. Боуэрс и Филдинг присоединились бы к нам, как только смогли. Никто даже не задал вопроса о том, что мы будем делать после того, как выберемся из дома. Правда заключалась в том, что мы не имели об этом ни малейшего представления. Однако мы не желали сидеть сложа руки и ждать, когда в дом ворвутся боксеры. Лучше уж погибнуть быстро, чем сгореть заживо. Если бы мы остались, гибель в огне оказалась бы самой легкой смертью из тех мучений, что, возможно, были нам уготованы. Кто знает, быть может, нам удалось бы сбежать. Если не всем, то хотя бы большинству.