Бернард Корнуэлл - Безумен род людской

Он посмотрел на Ричарда Бёрбеджа, носившего короткую каштановую бородку.

— Я могу побриться, — сказал Бёрбедж.

Кемп недовольно заворчал, неохотно признавая, что его возраст не позволяет играть Ромео, но по-прежнему пребывал в воинственном настроении.

— Так какую роль я играю?

Мой брат выглядел огорченным.

— Есть слуга по имени Питер.

— Большая роль?

— Это не комедия, — уклончиво ответил мой брат.

— Сколько реплик?

— Я же сказал, это не...

— Сколько реплик?

— Столько, сколько я написал, — проворчал мой брат.

— Люди приходят в театр не грустить, — сказал Кемп с нажимом. — Они хотят смеяться.

— Питер — хорошая роль, — неубедительно произнес мой брат, и это испортило Уиллу Кемпу настроение на остаток дня, а когда Кемп недоволен, страдали все остальные.

Мы рано заканчивали в эти зимние дни. Живущие за пределами городских ворот должны были уйти до объявления комендантского часа, а кто жил в городе — успеть добраться домой до темноты. Констебли редко беспокоили нарушителей, но никто не любил ходить по ночным улицам, если только не в компании, причем вооружённой.

В этот день мы закончили рано, в тот самый день, когда Кемп выразил недовольство ролью Питера. Церковные часы пробили четыре, когда мой брат поместил пьесы в большой деревянный сундук, стоявший у очага в большом зале, причем в этот день он положил в сундук две пьесы: «Сон в летнюю ночь» и новую.

— У нее есть название? — спросил Алан Раст.

— Я думаю, «Ромео и Джульетта».

— «Ромео, Джульетта и Питер», — вскинулся Кемп.

— «Ромео и Джульетта», — твердо произнес мой брат, — точно. — Он запер сундук и положил ключ обратно в потайное место на высокой резной каминной доске.

— Встретимся здесь завтра, — продолжил он.

— Если сумеем сюда добраться, — мрачно произнес Хемингс, — похоже, опять идёт снег.

— Ничего, доберётесь! — огрызнулся брат.

Дневная репетиция и недовольство Уилла Кемпа оставили всех в раздражённом настроении.

Мы собрались у камина, чтобы надеть сохнувшие там плащи. Саймон Уиллоби ушёл первым.

— Мне нужно отлить, — объявил он.

— Тебе нужно выучить свою роль, — проворчал Уилл Кемп.

— Я подожду тебя во дворе, — сказал Саймон, проскользнул по сцене и скрылся в буфетном коридоре.

— Завтра утром, — обратился мой брат к музыкантам на галерее, — те же люди, в то же самое время. Продолжим с того места, где остановились сегодня.

Мы уходили все вместе, направляясь к воротам Уотер-лейн и в зимние сумерки. Все молчали, пока не оказались в конном дворе, где Уилл Кемп выругался.

— Проклятая Богом погода!

Шёл сильный дождь со снегом.

— До наступления ночи он перейдёт в снег, — сказал мне Джон Хемингс, — и тебе лучше успеть до темноты, если живёшь в городе. — Он нахмурился, осматривая двор. — Где Саймон?

— Пошел отлить, — сказал Кемп, — один из немногих талантов, который у него остался.

— Саймон! — позвал Хемингс. — Саймон! — Ответа не было. Крепкая рука высунулась из одной двери и затем исчезла. — Саймон! — опять позвал Хемингс, но ответа по-прежнему не последовало.

— Он сказал, что будет ждать нас здесь, ведь так? — печально спросил Хемингс.

— Может, он с кем-нибудь встретился, — предположил Ричард Бёрбедж, — и не хотел, чтобы остальные знали, чью постель он сегодня осеменит.

— Совсем от рук отбился, — проворчал Хемингс. — Понятия не имею, где он шляется по ночам.

— На репетиции он никогда не опаздывает, — сказал я.

— И что с этого толку, — огрызнулся Уилл Кемп, — если он не способен выучить свою роль?

Джон Хемингс был уязвлен, поскольку любая критика в адрес ученика плохо отражалась на репутации наставника.

— Обычно на него вполне можно положиться, — пожаловался он мне, пропуская других вперёд, — но я не понимаю, почему он так мандражирует.

— Титания — большая роль.

— У него были и больше. Намного больше. Обнаглел, гадёныш! — Последние слова прозвучали мстительно.

— Утром появится, — сказал я, стараясь его успокоить.

Хемингс хмуро посмотрел на меня. Конечно он был пайщиком и неплохим человеком, но в этот холодный вечер не на шутку рассердился.

— Так мне ждать его или нет? — спросил он. Он рассчитывал, что они с Саймоном вместе вернутся в уютный дом в Сент-Мэри-Экс, где он жил с молодой женой и тремя детишками.

— Доберётся как-нибудь,— предположил я.

— Что ж, ему придётся, — сказал Хемингс, поёживаясь от холода. — А ты поторопись.

Городские ворота запирали с наступлением темноты, а зимой темнело рано, и грубость стражников к опоздавшим была хорошо известна. Если я хотел попасть домой, нужно выйти через ближайшие ворота, и побыстрее. Следом за другими актёрами я вышел на Уотер-лейн и окинул взглядом холм, но если Саймон и ушёл в этом направлении, то его уже давно и след простыл. Конечно, он мог воспользоваться дверью, ведущей к реке, той самой, которую я показал ему вчера, и было ясно, ради кого бы ни скрывался Саймон, он не хотел, чтобы этого человека увидел кто-то из нас. А это, несомненно, означало кого-то из наших конкурентов, кого-то из «Лебедя», и я вспомнил коротышку-лорда, который лез Саймону под юбку возле дворца.

— Увидимся завтра,— сказал я Джону Хемингсу.

— Удачи тебе, — ответил он, — и поспеши.

Уже скоро звон церковных колоколов должен был известить о закрытии всех городских ворот, поэтому я вышел через ближайшие − Лудгейт, и двинулся вдоль стены сначала на север, а потом на восток, вокруг города. Я замёрз, промок и имел совершенно жалкий вид. Колокола прозвонили, когда я проходил Ньюгейт, а когда добрался до Смитфилда, с меня уже текло, а ещё оставались Элдерсгейт, Крипплгейт и Мургейт. Дождь со снегом всё усиливались, подгоняемые противным ветром, а когда стемнело, остался только снег, ледяной коркой замерзающий на моём насквозь промокшем плаще. Я был один, но в такую ночь ни один грабитель не высунет нос на улицу.

Домой я не пошёл. Камина на чердаке нет, холод там жуткий, а мне нужно в тепло. Может, отец Лоуренс спит, а может, и нет, а если он не спит, к нему вполне мог забрести какой-нибудь тайный католик, желающий исповедаться, но через два дома от жилища вдовы находилась маленькая дешёвая таверна под названием «Сокол», а в «Соколе», при всех остальных её недостатках, зимой всегда горел огонь.

Звучное название таверны не соответствовало заведению. Большинство местных жителей называли её «Вонючим цыплёнком», потому что она располагалась достаточно близко к сточной канаве около Финсбери-филдс и воняло там, как в выгребной яме. В «Цыплёнке» был один зал для пьющих с выходом на Бишопсгейт-стрит, ещё один выходил в переулок, а третий вход вёл в зловонную комнату, где владелец, Жирный Хэрольд, варил эль. Шаткая лестница поднималась в комнату наверху, где увядающая французская вдова по имени Мари приносила «Соколу» скромный доход, или, что случалось чаще, под изъеденными блохами одеялами могли за пенни переночевать путники, не добравшиеся до Бишопсгейт до наступления комендантского часа. В эту ночь путников не было. Я влетел через переднюю дверь, дрожащий, жалкий, еле живой, и увидел почти пустую комнату. Жирный Хэрольд и его жена Маргарет сидели там с Мари и Диком, угрюмым стариком, который как будто жил в таверне. Я и не посмотрел в их сторону, потому что, благодарение Богу, в очаге пылал огонь. Я присел на корточки у огня, слишком замерзший для разговоров.