Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Реструктуризация капитализма и продвижение в области интернационализации экономики имели ключевое значение. Успехи “золотой эпохи” нельзя объяснить только технической революцией, хотя и она, безусловно, сыграла свою роль. Как уже говорилось, во многом новая индустриализация в эти десятилетия выражалась в распространении индустриализации старого образца, основанной на старых технологиях, в новые страны. Так, индустриализация образца девятнадцатого века в угольной и металлургической промышленности пришла в аграрные социалистические страны, а в европейских государствах индустриализация нефтеперерабатывающей отрасли происходила на основе американских достижений. Влияние технологий, основанных на передовых научных исследованиях, на гражданскую промышленность стало массовым только с началом “кризисных десятилетий” (после 1973 года), когда произошел прорыв в области информационных технологий и генной инженерии, а также ряд других скачков в неизведанное. Вероятно, главные инновационные разработки, преобразовавшие мир сразу же после окончания войны, были сделаны в области химии и фармакологии и немедленно оказали влияние на демографическую обстановку в странах третьего мира (см. главу 12). Их культурные последствия проявились несколько позднее, поскольку сексуальная революция 1960–1970‐х годов на Западе произошла во многом благодаря антибиотикам (неизвестным перед Второй мировой войной), с помощью которых удалось устранить главную опасность половой распущенности – венерические заболевания, сделав их легкоизлечимыми, а также благодаря противозачаточным таблеткам, ставшим широко доступными в 1960‐е годы (в 1980‐е годы после возникновения СПИДа секс вновь стал фактором риска).

Иначе говоря, высокие технологии вскоре стали столь неотъемлемой частью экономического бума, что о них не следует забывать даже в тех случаях, когда мы не считаем их решающим фактором.

Послевоенный капитализм, безусловно, являлся, по формулировке Кросленда, системой, “реформированной до неузнаваемости”, или, по словам британского премьер-министра Гарольда Макмиллана, новой версией старой системы. Преодолев ошибки, совершенные в межвоенный период, капитализм не просто вернулся к своим обычным функциям “…поддержания высокого уровня занятости и <���…> определенной степени экономического роста” (Johnson, 1972, р. 6). По существу, было заключено нечто вроде брачного союза между экономическим либерализмом и социальной демократией (или, с точки зрения американцев, рузвельтовской политикой “нового курса”) со значительными заимствованиями у Советского Союза, первым осуществившего на практике идею экономического планирования. Именно поэтому нападки на реформированный капитализм со стороны ортодоксальных сторонников свободного рынка так усилились в 1970‐е и 1980‐е годы, когда политика, основанная на подобном браке, перестала подкрепляться экономическими успехами. Специалисты, подобные австрийскому экономисту Фридриху фон Хайеку (1899–1992), никогда не являлись прагматиками и были готовы (неохотно) допустить, что экономическая деятельность, противоречащая принципу невмешательства государства в экономику, может быть успешной, хотя и приводили убедительные доказательства, отрицающие эту возможность. Они верили в формулу “свободный рынок = свобода личности” и, соответственно, осуждали любые отступления от нее, усматривая в них “дорогу к рабству” (так называлась книга фон Хайека, изданная в 1944 году). Эти специалисты отстаивали чистоту рынка во время Великой депрессии. Они продолжали осуждать политику, сделавшую “золотую эпоху” действительно золотой, несмотря на то что мир в это время становился все богаче, а капитализм (плюс политический либерализм) вновь стал процветать на основе взаимодействия рынка и правительства. Но в период между 1940‐ми и 1970‐ми годами никто не слушал этих приверженцев старых убеждений.

У нас нет причин сомневаться в том, что капитализм был сознательно реформирован в течение последних военных лет, главным образом теми американскими и британскими политиками, которые были облечены достаточной властью для этого. Ошибочно считать, что люди никогда не извлекают уроков из истории. Опыт межвоенных лет, и в особенности Великой депрессии, был столь катастрофическим, что о скором возвращении к довоенному уровню никто не мог и мечтать (как это делали многие общественные деятели после окончания Первой мировой войны). Мужчины (женщины пока еще почти не допускались в первые эшелоны общественной жизни), определявшие принципы послевоенной экономики и перспективы мирового экономического порядка, все пережили эпоху Великой депрессии. Некоторые, подобно Дж. М. Кейнсу, вышли на общественную арену еще до 1914 года. И даже если воспоминаний об экономическом крахе 1930‐х годов было недостаточно, чтобы подстегнуть желание реформировать капитализм, то тем, кто только что воевал с гитлеровской Германией, порожденной Великой депрессией, а также тем, кто оказался лицом к лицу с перспективой коммунизма и советской власти, продвигавшихся все дальше на запад по руинам капитализма, были очевидны политические риски в случае, если эта реформа не будет проведена.

Эти государственные деятели ясно понимали четыре вещи. Катастрофа межвоенных лет, повторения которой ни в коем случае нельзя было допустить, произошла главным образом из‐за краха мировой торговой и финансовой системы и, как следствие, раздробления ее на разновидности автаркических национальных экономик. Раньше мировую экономическую систему стабилизировала гегемония британской экономики и ее валюты – фунта стерлингов. Между Первой и Второй мировыми войнами Великобритания и фунт стерлингов уже не были настолько прочными, чтобы выдержать это бремя, которое могли теперь взять на себя лишь Соединенные Штаты и доллар. (Этот вывод, естественно, вызвал гораздо больший энтузиазм в Вашингтоне, чем в остальном мире.) Великая депрессия явилась следствием недостатков ничем не ограниченного свободного рынка. Следовательно, отныне этот рынок надлежало заменить или ограничить рамками государственного планирования и управляемой экономики. Наконец, по социальным и политическим соображениям нельзя было допустить возвращения массовой безработицы.

Государственные деятели за пределами англоязычных стран имели мало влияния на перестройку мировой торговой и финансовой системы, но в основном одобряли отказ от прежнего либерализма свободного рынка. Государственное планирование и управление экономикой не было новшеством для некоторых стран, в частности для Франции и Японии. Даже государственная собственность и государственное управление производством были вполне привычным явлением, которое после 1945 года распространилось в западных странах еще шире. Этот вопрос не был всего лишь предметом идейных разногласий между социалистами и антисоциалистами, а общий сдвиг влево, присущий политике Сопротивления, сделал его еще более значимым, чем в довоенное время, что хорошо видно на примере французской и итальянской конституций 1946–1947 годов. Так, даже после пятнадцати лет социалистического правления (в 1960 году) государственный сектор в Норвегии занимал меньшее место в экономике, чем в Западной Германии, отнюдь не склонной к национализации.