Виталий Раул - Убит в Петербурге. Подлинная история гибели Александра II

«Дарья Тютчева покинула нас накануне приезда Государя. На прощанье она сказала: “Запомните, Александрин, что я вам сейчас скажу: у меня верное предчувствие, что все переменится. Не знаю, что произойдет, но вы увидите, что через три-четыре месяца вся гадость будет выметена из Зимнего дворца. Вы и Антуанетта Блудова правильно поступаете, не следуя моему примеру, – у вас совсем другой характер. Вы сумеете сдерживаться – я же не могу ручаться, что не устрою публичную сцену и даже не плюну в лицо княгине Юрьевской при первом же удобном случае”».

Волны враждебности имели свой очаг образования в Аничковом дворце, резиденции наследной четы. Особый вклад в это не самое достойное дело вносила супруга наследника, великая княгиня Мария Федоровна: на все лады она склоняла морганатическую жену императора, не стесняясь в выражениях и совершенно потеряв чувство меры. К этой признанной солистке в деле посрамления русской аристократки, осмелившейся понравиться императору, негласно присоединились и самые знатные люди аристократического петербургского истеблишмента Воронцовы, Шуваловы, Балашевы, имевшие придворные должности и чины. Эти господа тоже почувствовали надвигающиеся перемены и реальную возможность удаления их на обочину жизни. В этом хоре, звучавшем до времени только на салонно-дневниковом уровне, выделялся известный острослов и карикатурист А.А. Бобринский, бессменный предводитель петербургского дворянства. В своих дневниках Бобринский записывал все, что слышал в гостиных и за обеденными столами в домах своих многочисленных родственников, успевая при этом острословить и рисовать шаржи на известных людей. Среди обычного пустого трепа в писанине предводителя дворянства проскальзывали любопытные сведения:

«24 ноября 1880 года.

Екатеринин день. Город ожидает манифеста, который должен появиться в этот день, чтобы объявить о браке императора с княжной Долгорукой. Никакого манифеста не появилось… Брак еще не объявлен официально – княгиня Екатерина не имеет права ни заказать визитных карточек, ни носить герба. Ее лакеи носят ливреи с простыми золотыми пуговицами. Будущий герб – это соединение императорского орла и льва – принадлежности, как кажется, герба Романовых. Двор постоянен и усерден. Великие князья Николай и Константин раболепствуют у ног madam Екатерины. Великий князь Алексей держится с достоинством, но очень вежлив.

28 ноября 1880 года.

27 ноября княгиня Юрьевская обедала с супругом у наследника. Она должна была снести августейшим детям подарки в ответ на дары, полученные маленькими Юрьевскими со стороны государя наследника и наследницы. Прекрасные подарки, кажется – стенные часы! Очень любезны эти семейные отношения. Какова-то их подкладка?» [10]

Петербург замер в ожидании развязки. Внешне ничего не происходило: визиты, обеды и вежливые разговоры ни о чем. За кулисами: в кабинетах и салонах шепот, сплетни и ожидание очередного выстрела.

В конце юбилейного 1880 года все внимание общества приковано к одному человеку, который решает все, – министру внутренних дел графу Лорис-Меликову. Он меняет министра финансов, присоединяет к своему министерству почтово-телеграфное ведомство, готовит программу общественного представительства в Госсовете и ведет скрытую от глаз подготовку к коронации княгини Юрьевской.

Сама княгиня Екатерина Михайловна в близком кругу не скрывала своих ожиданий и делилась своими планами. Даже комнатная девушка Вера Боровикова была в курсе приближавшихся событий:

«Княгиня часто начинала мечтать быть коронованной, и когда она со мной говорила о том, что поедем в Москву, то я приходила в ужас и думала, что это невозможно и никогда это не может осуществиться…Но княгиня уверяла меня, что Государь что захочет, то и сделает и что народ русский добрый и на все будет согласен для Государя».

Зимний дворец перед Новым 1881 годом жил надеждами и планами грядущих преобразований; в резиденции наследной четы Аничковом дворце, затаив дыхание, ожидали своей участи, приняв позу согласия и покорности.

Октябрь и ноябрь 1880 года дали повод министру внутренних дел Лорис-Меликову для серьезных размышлений и неутешительных выводов.

Прежде чем перейти к описанию последнего эпизода схватки у российского престола, связанного с убийством Александра II, следует вернуться несколько назад, в февраль 1880 года, когда после взрыва в Зимнем дворце граф Лорис-Меликов возглавил Верховную распорядительную комиссию (ВРК). Вместе с Третьим отделением С.Е.И.В. канцелярии Главному начальнику ВРК переподчинили и следствие по делу террористов. Под следствием в это время находились 15 человек арестованных в 1979-м и в начале 1880 года. Все они содержались в Петропавловской крепости, и только один находился под арестом в Одессе. Этому последнему – Григорию Гольденбергу, арестованному 14 ноября 1879 года на станции Елизаветград с чемоданом динамита, и суждено было сыграть определяющую роль в расследовании.

Начальник Киевского ГЖУ генерал В.Д. Новицкий вспоминал:

«…Начальник Одесского жандармского управления полковник Першин обратился ко мне с письмом дать товарищеский совет и указания, каким путем расположить Гольденберга к даче показаний. Обдумав, я отправил из Киева в Одессу отца и мать Гольденберга и, сообщив полковнику Першину, что я родителей Гольденберга убедил воздействовать на сына, который до беспредельности любит мать, предложил полковнику Першину не только допустить Гольденберга к свиданию с родителями, но разрешить жить с сыном и иметь ночлег у сына в камере» [1].

Новаторство жандармского генерала сделало свое дело – сердце еврейского юноши растаяло. Григорий дал обширные показания, давшие властям возможность составить представление о происходящем. Новицкому было приятно получить благодарность от коллеги из Одессы:

«Полковник Першин в письме ко мне 21 марта 1880 года, хранящемся у меня поныне в подлиннике, выражая мне признательность за оказанное содействие, препроводил мне первому копию показания Гольденберга, добавив, что после двухнедельной беседы с Гольденбергом последний окончательно решился давать показания только после свидания с отцом и матерью…».

Показания Гольденберга произвели в Петербурге сенсацию, и Григорий был этапирован из Одессы прямо в Петропавловскую крепость. Вместе с арестантом в Петербург приехал и товарищ прокурора Одесского окружного суда А.Ф. Добржинский, который вел дело Гольденберга. Появление в камере № 35 Трубецкого бастиона важного свидетеля по делу о террористах буквально приковало все внимание Лорис-Меликова, решившего, что это тот самый человек, который может публично разоблачить террористическую организацию. Показания Гольденберга представляли собой сумбурный многостраничный текст, который Лорис-Меликов поспешил размножить с помощью переписчиков Третьего отделения, несколько его отредактировав. После переписки показания получил даже наследник-цесаревич, находившийся в Гапсале. В советской историографии «предательство» Гольденберга давно стало доказанным фактом, вот только опубликовать это самое предательство не хватает духу и по сей день. Причина только одна – в признательных показаниях Гольденберга нет ни одного конкретного указания, которое бы повлекло арест того или иного персонажа. По существу, Гольденберг признался лишь в личном участии в некоей деятельности со множеством действующих лиц, которых он знал по вымышленным именам, ничего не зная об их настоящей дислокации. Единственным конкретным открытием следствия было опознание Гольденбергом Квятковского как одного из организаторов покушения Соловьева. Кроме этого, советская историография скрывает факт нарушенного психического состояния Григория Гольденберга, которое вообще было характерно для него и не являлось секретом для всех, кто его знал на свободе. Это был импульсивный, мятущийся молодой человек, легко поддающийся влиянию любой более сильной личности. Говорить о нем как о серьезном партийном деятеле, как пытаются многие советские историки, смешно. Проще сказать, Григорий был настоящим психопатом, то есть больным человеком, которому требовалась постоянная моральная подпитка. Эти качества были хорошо известны следователям, работавшим с Гольденбергом, тем более что сам он их не скрывал. В одном из последних своих писем к матери, из тюрьмы, он с полной откровенностью писал: