Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Федор все молчал, глядя из окошка на жену, — она сидела на ступенях крыльца, в новом, красивом шелковом сарафане, в синем, расшитом серебряными узорами платочке, и, подставив спокойное лицо осеннему солнцу, — улыбалась. Голуби — белые, серые, — толпились у ее ног — в сафьяновых, маленьких, расшитых бирюзой туфлях.

Степа сидел рядом с мешочком зерна и что-то тихо говорил матери, держа ее за руку.

— Ну какая она мать, какая жена, Федор Петрович? — вздохнул Минин. «Сами же видите — нет в ней разума, и не вернется более…»

Мужчина поднялся, задевая рыжей головой потолок избы, и, коротко взглянув на Минина, сказав: «А сие только Господу Богу решать, Кузьма Семенович, — хлопнул дверью так, что затрещала притолока.

— Кузьма Семенович, — Пожарский повертел пальцами, — вы ведь человек местный, знаете тут, кого надо.

— Знаю, — согласился Минин, и, зорко взглянув на князя, шепнул, оглянувшись на дверь:

«Однако сие ж грех, Дмитрий Михайлович».

Пожарский погладил русую бороду и улыбнулся: «А мы все так обделаем, Кузьма Семенович, что, окромя нее, — он кивнул на двор, — никого и не тронем. В конце концов, — он вздохнул, — это же все равно, что котенка утопить, — ни разума в ней нет, ничего. Господь нас простит, — Пожарский перекрестился, — не заради себя ведь стараемся, заради народа нашего.

— Я тогда поговорю кое с кем, — Минин откинулся к бревенчатой стене, — люди надежные, свои.

Сии снадобья, конечно, золота стоят, однако, — он поиграл бровями, — на такое я и своей мошны не пожалею, Дмитрий Михайлович.

— Я — тако же, — сказал Пожарский и пожал ему руку.

Федор застегнул на шее жены нитку жемчуга, и, осторожно повернув ее, полюбовавшись, сказал: «Петя, помоги матери в возок сесть, я сейчас».

Старший сын вывел Лизу из светелки, а Федор, похлопав себя по карманам, пробормотал:

«Ну, вроде ничего не забыл».

— Так, — сказал он, выйдя в крестовую горницу, оглядывая детей, — мы скоро вернемся. Без меня тут не баловать, Петька с ополчением, ты, Степан — рисуешь, Илюха — в банях, а Марья — на хозяйстве. Поняли? По городу без дела не болтайтесь.

— Хорошо, батюшка, — робко сказала Марья и, чуть покраснев, спросила: «А куда вы с матушкой едете?»

— По делам, — коротко ответил Федор, выходя на крыльцо, проверяя упряжь невидного возка, запряженного буланым, невысоким коньком. «Все в седле и в седле, — вдруг подумал он, — заодно хоша вспомню, как с возком управляться».

Он заглянул внутрь — Лиза спокойно сидела, глядя впереди себя, сложив руки на коленях.

«Господи, помоги, — подумал мужчина, и, поцеловав детей, перекрестив их — сел на козлы.

Степа проводил глазами удаляющийся возок, и тихо сказал старшему брату: «Сейчас бы и обделать то дело, с Балахной, раз батюшка уехал».

— Нет, — покачал головой Петя, — не могу я так. Я, как на лицо его смотрю, — не могу, Степа. У него и так боли сейчас — через край сердца переливается, незачем к ней еще добавлять.

Пойду, — он положил руку на свою саблю, — с ратниками позанимаюсь.

Степа посмотрел ему вслед, и, повернувшись к Элияху и Марье, велел: «А ну пошли, сейчас я вас вдвоем нарисую, хоша память останется, как ты, Илюха, уедешь».

Марья опустила синие глаза, и, ковыряя носком туфли ступеньку, спросила: «А когда ты в Краков? Скоро?»

Элияху рассмеялся и потрепал ее по густым косам: «Не бойся, раньше, чем у вас тут мир не настанет — твой батюшка меня не отпустит».

Девочка накрутила на тонкий пальчик кончик косы, и, ничего не ответив, — вздохнула.

Возок проехал по Ильинской улице, и, свернув на разбитую, широкую дорогу, что вела на восток — затерялся среди полей. Вдалеке, над бескрайним, темным лесом уже поднимались слабые, звезды, над сжатой, сухой травой порхали птицы. Федор, оглянувшись, увидел, как заходит солнце над Волгой — огненным, пылающим шаром.

Он подстегнул коня и возок, въехав на лесную тропинку — исчез меж высоких елей. Где-то поблизости, с болот, тоскливо, протяжно кричала выпь.

Федор подбросил в каменку еще дров и улыбнулся — жар был ровным, закопченные стены черной бани, стоявшей на берегу лесного озера, пылали теплом. «Еще тем годом мы ее с Петькой срубили, да, — мужчина потянулся и, выйдя в предбанник, открыв дверь, встал на пороге.

Закат лежал над верхушками деревьев алой полосой, лес — начинавшийся совсем рядом, за крепкой изгородью, — просыпался, какие-то птицы шуршали крыльями, было слышно, как ухает филин, в темной воде озера изредка плескала рыба.

Он сел на крепкий порог и вдруг подумал:

— А ежели не получится? Тогда что? И вправду, как Пожарский сказал — в монастырь? Нет, нет, не могу я так. Пусть кого-нибудь другого в цари выбирают, вон, у Филарета патриарха сын, Михайло Романов — молодой парень, — пущай он на престол и садится, все же сродственник жене Ивана Васильевича покойной. А я — Петра женю, заберу Лизу с детьми и уеду. Пусть хоша какая, но будет с нами.

Федор посмотрел на свои огромные, крепкие руки и зло сказал, вполголоса: «Получится, али нет — сего ты сейчас знать не можешь, Федор Петрович. Ну, так иди, и делай».

Он шагнул в предбанник, где играло пламя в маленькой, сложенной из валунов печи, и, чиркнув кресалом, — зажег свечу.

Жена сидела на лавке, опустив руки, глядя на бревенчатую стену перед собой.

Федор наклонился и, сняв с нее платок, нежно распустил косы. Каштаново-рыжая волна упала на спину, и он, на мгновение, погрузив руки в ее волосы, погладил их — медленно, очень медленно. Встав на колени, он снял ей туфли и полюбовался маленькими пальцами, с розовыми, будто жемчужными ноготками. Под одеждой она была та же — белая теплой, сливочной белизной, с мягкой, так знакомой ему грудью.

Он отвел взгляд от пустых, синих глаз и ласково сказал: «Ложись, Лизавета, я тебя порисую». Нитка жемчуга на стройной шее играла золотистыми отсветами.

Федор устроил ее на лавке, и, пробормотав: «Ну да, как у синьора Тициана», — присев, напротив, у стены, — положил тетрадь на колено.

Он рисовал, изредка глядя на нее из-под рыжих ресниц. «Да я бы и с закрытыми глазами это сделал, — вдруг улыбнулся Федор. «Я ж ее с пятнадцати лет знаю, всю, до самого последнего уголка. И рисовал я ее — как бы ни тысячу раз».

Лиза лежала, опираясь на локоть. Он опустил голову и стал аккуратно прорисовывать волосы — тяжелые, закрывающие ее плечи. В огне каменки они светились нездешним, волшебным светом.

— Что-то похудел он, — озабоченно подумала женщина, следя за движениями его рук. «Ну конечно, что они там на этой Москве ели, без меня. Что за баня-то? А, — она чуть улыбнулась, — Федя, наверняка, не вытерпел, и навстречу нам поехал. Марья спит уже, поздно, тако же — и пан Ян с Дуней. Странно, а я и не помню, как Федю увидела — только помню, что возок остановился. Наверное, то и был он».