Дмитрий Семакин - Сага о мятеже на «Баунти» и об острове Питкэрн. Том I

Гардемарин ответил так:

— Я подтверждаю это, но не обратил внимания, кому конкретно было обращено это высказывание.

Так Джон Халлетт дал показания против бывшего помощника боцмана «Баунти». И вопросительный знак рядом с фамилией Моррисона превратился в твердый крест. А вскоре настал черед и Питера Хейвуда.

Халлетт вспомнил, что в утро мятежа видел его всего один раз. Хейвуд, безоружный, стоял на юте у левого борта и безучастно смотрел на связанного капитана. Блай повернул голову и что-то сказал ему (что именно, Халлетт не расслышал), и в ответ юный гардемарин якобы лишь рассмеялся. Затем развернулся и пошел прочь.

— Был ли он свободен или находился по стражей? — спросил суд.

— Свободен, — ответил Халлетт.

Имел ли место этот эпизод на самом деле? Или Халлетт все выдумал, желая коварно отомстить? Неизвестно. Но для суда этого оказалось вполне достаточно. Участь Питера Хейвуда, казалось, была предрешена.

Последним из экипажа «Баунти» в тот же самый день, 14 сентября, опрашивали Джона Смита, личного стюарда капитана и по совместительству помощника кока. Ничего нового для членов трибунала он не сообщил, показав, что из всех подсудимых видел с оружием в руках только Эллисона, Миллуорда и Бёркетта. Против Моррисона и Хейвуда улик у Смита не было.

Тяжелый день закончился короткими свидетельскими показаниями капитана и первого лейтенанта «Пандоры», Эдварда Эдвардса и Джона Ларкана, которые рассказали, как обвиняемые, один за другим, появлялись на борту фрегата во время поисково-карательной экспедиции на Таити.

На этом опрос свидетелей завершился. Со следующего дня, 15 сентября, началась вторая фаза трибунала — защита. Каждому из подсудимых дали слово.

Оружейник Коулман защищался первым (и единственным в то субботнее утро). Он, чувствуя уверенность, попросил вызвать в суд боцмана Коула и задал ему всего один вопрос. Коул подтвердил, что Коулмана не пустили на баркас только по приказу Кристиана. На этом заседание трибунала, не продлившись, должно быть, и пятнадцати минут, закончилось.

Суд собрался вновь через сутки, в понедельник 17 сентября. В этот день все и решилось. Один за другим были зачитаны письменные заявления 9 подсудимых в свою защиту.

Бирну, Норману и Макинтошу бояться было нечего, и их послания оказались короткими. Макинтош, на всякий случай приложил письмо, которое еще в октябре 1790-го его матери прислал сам Блай, и которое лишний раз доказывало невиновность ее сына.

Теперь суду предстояло окончательно определиться с двумя гораздо более сложными делами — с Хейвудом и Моррисоном. Показания как «за», так и «против» них выглядели весьма противоречиво, и их защитные послания могли значительно прояснить ситуацию.

Слово 20-летнего Хейвуда зачитывал не один из судей, как у остальных подсудимых, а его друг и второй адвокат по имени Фрэнсис Конст. Речь получилась длинной и слегка витиеватой. Бывший гардемарин вежливо настаивал на своей невиновности и доказательства приводил своеобразные.

Он не отрицал, например, того, что, возможно, прикасался к одной из сабель в те минуты, когда помогал грузить вещи (и когда его увидел Пёрселл). «…Я был очевидно в состоянии абсолютного ступора, но яд несет с собой противоядие, и кажется бесполезным делать какие-либо дальнейшие комментарии относительно этого…».

Далее, отвергая обвинение Халлетта в том, что он якобы рассмеялся на призыв Блая, Хейвуд заочно поблагодарил капитана «Баунти» за внимание и доброе отношение к себе и сказал: «Я должен был быть монстром безнравственности, предавая его». А затем перешел в контратаку.

Он вспомнил, что Халлетт, которому тогда (если Хейвуда верно информировали) было лет пятнадцать, во время мятежа выглядел крайне испуганным и смущенным, даже плакал. К связанному Блаю никого близко не подпускали, и «…этот юный джентльмен должен был быть настолько совершенно раскованным, чтобы иметь способность конкретизировать мышцы лица даже на значительном расстоянии от него, и что является все еще более необычным — то, что он слышал обращение капитана ко мне…», тогда как никто из окружающий этого пока не подтвердил.

В последних строках послания Хейвуд попросил суд учесть его юный возраст, горе несчастной матери и сестер, а также все вышесказанное.

По одному стали вызывать свидетелей. Фрайер, Коул, Пековер и Пёрселл отзывались о Хейвуде самыми лестными словами, особенно, надо отдать ему должное, старался плотник. Видимо, искренне раскаивался, что своим неуместным воспоминанием о сабле он чуть было не погубил юношу.

Моррисон длинно и подробно описал свою версию происходившего. В ответ на обвинение Хэйуорда (мол, скорее помогал мятежникам, чем лоялистам) бывший помощник боцмана «Баунти» повторил свой маневр и еще раз искренне удивился, что молодой человек не помнит их совместного намерения сбить Чёрчилла дубиной.

Со вторым негативным свидетельством, исходившим от Халлетта (якобы, Моррисон радостно выкрикивал что-то про Южные Моря, размахивая оружием), было сложнее. Обвиняемый упорно настаивал на том, что в суматохе и шуме юный плачущий гардемарин, к тому времени уже находившийся в баркасе, легко мог перепутать его с кем-нибудь из мятежников. Получилось не очень убедительно.

Закончил Моррисон так: «…Оставаясь с полной верой в гуманность и честность этого благородного суда, я кротко жду его ужасное решение…».

К посланию была приложена письменная положительная рекомендация от некоего капитана Чарльза Стерлинга, под командованием которого Моррисон служил на Его Величества Шлюпе «Термагант» в 1782 году в должности гардемарина.

По одному продолжили вызывать свидетелей. И Фрайер, и Пёрселл всячески подтверждали хорошее поведение Моррисона, но с Коулом внезапно произошла осечка.

Бывший боцман «Баунти» вдруг вспомнил, что, да, кажется, видел своего помощника на корме, когда баркас уже отчаливал, и что тот действительно кричал нечто вроде: если кто спросит про меня, скажите — я к югу от Экватора!

Уже расслабившийся было суд снова насторожился и спросил Коула: эти слова были произнесены в насмешливой манере, или подсудимый выглядел опечаленным, оставшись на судне?

Ответ боцмана, должно быть, бросил Моррисона в холодный пот.

— Они прозвучали для меня, как будто бы сказанные насмешливо. Так буквально в одну секунду, благодаря одному-единственному слову «насмешливо» (jeeringly) Моррисон, чьи надежды на спасение крепли все больше и больше, вновь оказался на волоске.

У Эллисона, Бёркетта, Миллуорда и Маспрэтта подобных надежд, похоже, почти не осталось. В общем, все было ясно. Многие свидетели видели их в день мятежа с оружием в руках, хотя никакой активности в захвате судна (в отличие, скажем от отсутствующих Чёрчилла, Куинтала, Томпсона и других) они не проявляли. Шансы их выглядели призрачными, и все четверо понимали это.