Дмитрий Чудсков - Озеро Варыш

Кустарник, прежде солнца не видавший,
Взялись палить безжалостно лучи.
Он мирно спал в сырой и тихой чаще,
Вдруг на него — как угли из печи! —

Священное растение клочетта,
Хранящее уннегов от беды,
Разбуженное по тревоге светом,
В незащищённые бронёю животы

Коней свои вонзила острия.
Те было взвились на дыбы,
Ан нет, клочетта, как змея,
Обвила конских ног столбы.

Неистово рвались тяжеловозы,
Свою приумножая боль.
Но были крепкими клочетты лозы.
Валились лошади, и под собой

Давили всадников железных,
Не попирать уж им чужих границ
И шествий не видать помпезных
Среди разграбленных столиц.

Карилы смерти не боялись,
Почти не чувствовали боль,
Когда мечи и копья в них вонзались,
И вскоре обрели свою юдоль.

Всё было кончено за несколько минут.
Так много крови у титанов,
Что заливала голенища унт,
Стекая лавой из вулканов.

Левгрот в Уннеге воплощал обычный план:
Сперва невольников несчастные отряды
В разведку боем посылал тиран,
Потом карил непобедимая армада

С лица земли стирала хижины селян.
Защитников в живых не оставляла,
А после, лагерь свой разбив среди полян,
Для рыцарей дорогу уступала.

Те шли бесчисленным парадом,
Сиял на солнце дорогой доспех.
Средь выжженных домов и палисадов
Герои восхваляли свой успех.

Да вот в Уннеге вышла незадача.
Пришлось из ножен им оружие достать.
Ведь у карил случилась неудача,
И в бой вступает золотая рать.

Не испугались мурглы, ринулись лавиной,
Врываясь во дворы домов,
Неудержимые уннежскою дружиной.
Хотя лишились многие голов.

Пилоновы мечи жестоко их разили,
Уннег пред смертью убивал десятерых.
Уже решалось: или-или,
Когда Стефаний вывел остальных.

И сам летел на острие атаки
На сером в яблоках коне.
Давно рука соскучилась по драке,
А рядом с ним на скакуне

По имени Сапфир
Нерок над головой сжимала меч.
Казалось им, весь мир
Пред их ногами должен будет лечь.

В стальные полчища врага
На крыльях праведного гнева
Врубились свежие войска,
В седле король и королева.

Сраженье свежей кровью ободрилось.
Дрались, покуда не померк закат
И до рассвета, и тогда уж прояснилось:
Уннега крошечная бьёт Мурглат,

Поскольку их мечи живые.
Дубины, вилы поднял каждый двор,
И даже псы сторожевые
Дают захватчикам отпор.

Неопытна была в охоте рысь,
Скиталась впроголодь почти неделю.
Ночуя у подножья старой ели,
Она во сне преследовала мысь.

Да не догнав, пришлось ей пробудиться
От неприятного озноба.
Открыла глаз, потом уж оба.
И обнаружила она себя девицей.

***
Память хлынула бурным потоком
В обмелевшие клетки ума,
Как пшеница спешит в закрома.
Опознала ладонью свой локон,

Тут и вспомнила всю свою жизнь:
И войну, и любовь, и утраты.
Только где же одежда и латы?
Я нагая, небесная синь

Надо мною, вокруг только ёлки.
Вроде вижу знакомый овраг.
Что ж, туда и направлю свой шаг.
Вдруг увидела что-то в иголках.

Вот одежда моя и доспехи.
Не придётся снимать с мертвецов.
Как всё вышло в конце-то концов?
Каковы у Уннеги успехи?

Помню битву и мургла-урода,
Помню, как меня выручил лес.
На ладони глубокий разрез,
Помню, был, но праматерь природа,

Превращенье со мной совершив,
Унесла мои раны и хвори.
Мне легко, я бегу, я в задоре,
Свежих сил ощущаю прилив.

Будто я это, только моложе,
Впрочем, я ведь и так молода,
Но как будто живая вода
Окропила мне душу и кожу.

Как безжалостно вырублен лес.
Трупы, трупы кругом бездыханные,
Отвратительные, и гортанные
Вопли чаек с высоких небес.

Где же люди, есть кто-то не мёртвый?
Вот посёлок, пустые дома…
Лишь старуха, лишившись ума,
Сверлит Олько прищуром упёртым.

Что ей надо, чего она смотрит?
Неприятно, по коже мороз.
Голос немощный вдруг произнёс:
— Эй, постой… Ты девица иль отрок,

Под бронёй что-то не разберу.
— Я принцесса уннежская Олько.
Есть в посёлке живые и сколько?
Отвечай мне быстрей по добру.

— Значит, ты та сопливая дрянь,
По причине которой сыр-бор?
Что, Бохлют был плохой ухажёр?
Эка цаца! Ушли в глухомань

Все живые… где дикие люди
Будут кости их жадно глодать.
И отец твой туда же, и мать,
На твоём… как его… Изумруде?

— Что ты мелешь мне, ведьма проклятая!
Все живые вернутся с полей,
Ты ж отведаешь жёстких плетей! —
И отправилась, гневом объятая,

Мимо брошенных, сломанных хижин
На большак, что ведёт ко дворцу.
Дождь пошёл и стекал по лицу.
Подходя по расквашенной жиже,

Олько видит родительский дом.
Он осунулся, стал будто ниже.
Никого, а подходит всё ближе,
Сердце сжалось щемящим комком.

Пробежала пустынную залу,
Галерею с её сквозняком,
Всё побросано, всё кувырком,
Только что там? То рыжий, то алый

Свет мерцает из дальней палаты,
Там, где с нею прощался любимый.
Вот бы вышел сейчас невредимый!
Вот бы было для сердца отрады.

Если бы да кабы… а бывает!
Ей навстречу выходит Пилон.
Это явь. Это явь или сон,
Олько, бедная, право, не знает.

Это явь, это жизнь, оказалось,
Под такой стук сердец не уснуть.
Но какая-то новая суть
В этом мире теперь учинялась.

По стране поползла захудалость,
Заметая следы того племени,
Что свалилось в расщелину времени.
Неужели их двое осталось?

Двое… Вдруг из-за печки скользя,
Появились дедочек и Пона.
Олько взгляд подняла на Пилона,
Пояснил он: «Пришли к нам друзья», —

И представил ей чудо-гостей.
Кое-как приготовили ужин,
И последний рассказ был дослушан.
Кстати, дедушку звали Иссей.

Он сказал:
— Эта встреча последняя,
Мы уходим за дальний предел.
Мы не знаем, что там за удел,
Только путь на земле наш окончен.

И должны мы, ни дня не промедлив,
Оставляя на вас этот мир,
Перебраться в тончайший эфир…
— Отчего же уход ваш так срочен?

Я так скоро привык, что вы рядом.
Как теперь мне без ваших советов?
На вопросы хочу я ответов…
— Скоро сам их отыщешь, внучок.