Лена Мюллер - Линия Возврата

– Дел вне Москвы у тебя никогда небывало, – он тяжко вздохнул, – а если бы и были, не в твоих интересах умалчивать до конца.

– Стечение обстоятельств.

– Дим, уж ты-то, не ври, – грозно буркнул Даниил. – Раньше ты так не делал. На тебя пади, кто влияние оказал? И завлечь в неприятности, тоже на него похоже. Прям как в том году, заявился в ночь и в дверь барабанил, пока ему не открыли. А на утро я вас хватился, оказалось, смылись в Тверь кудить, – припомнил папаша. – Тебя на это Георгий надоумил?

– Ты же его знаешь, – прямого ответа Дмитрий избегал, – плывёт по течению и за собой утаскивает.

– Ну что же такое, – прохрипел он. – Я всегда поучал тебя: нет ничего плохого, чтобы плыть по течению. Главное знать по какой реке ты гребёшь. Каков её исток и устье, – размышлял директор. – А твой дружок разгильдяй этого не понимает.

– Раз уж разговаривать цитатами, то, по сути, он и ищет свой исток, – не любил Дозорцев философствовать, от того и кривлялся.

– Молодец, не спорю, – согласился он, – но, причём здесь ты?

– Я его, – он хотел завершить фразу, но Даниил нагло прервал.

– Спасательный круг? Подушка безопасности? Надувной батут, на котором можно скакать?

Пророк таки, угадал, попав в точку. Не зря отец в студенчестве на менеджменте зазубрил пест и свот анализ. Но доказывать слепому, что перед ним цветок красного, нежели синего цвета, бесполезно. Он возился с цветком, сам того не понимая, как больно жалили шипы. А запах редкой розы привлекал, манил и гипнотизировал. Дмитрий его любил, потому и не замечал заноз, оставшихся на израненных ладонях.

– Это был мой выбор, – Дозорцев стойко защищал Палагина.

Без лишней драмы, он умолк. И тогда, Дмитрия как в прошлое перенесло. В парк Горького, ещё задолго до реставрации, задолго до начала 2011 года. Когда сады не пестрили однолетниками, а вместо мелодичного пения птиц, район погружался в крики ужаса. Американские горки, кольцо обозрения, карусели и масса аттракционов. В те времена детей здесь толпами носилось, вереницы великов с боковыми колёсами сшибали не хуже современных самокатов. Растительности было меньше, зато простор, как на каменном поле, свободный и бескрайний. Тогда ещё молодой папаня, приходя с сыном в парк Алексея Максимовича, перед воротами произносил коммунистический лозунг: ударно работать, культурно отдыхать. Будучи ребёнком, Даниил частенько бывал в этих краях с дедом, он и заставлял его зубрить вдохновляющие слоганы.

И неподалёку от длинного вагона, установленного на крутые рельсы, скандалил шкет. В левой руке чёрная лакрица, а в правой, связка билетов. Запачканный сладостью мальчик беспрерывно орал на ребятню, сам же подстрекал, да подножки ставил. Было лето, и в отличие от Димы он оставался таким же бледным и фарфоровым. А каждая ссадина выделялась, каждый синяк выглядел, как огромная гематома. Задира строил рожицы, лез к старшим, выводил на эмоции и всё ждал, пока за ним погонятся. Георгия влекли острые ощущения, но Дмитрий стал свидетелем, как незнакомец разревелся, едва ли получив подзатыльник от чужой матери. Мелкий проныра показательно пал на колени, выронил вкусность и сокрыл лицо грязными руками. И намерено извозил их в газоне. Специально подрал кожу об асфальт, лишь бы ещё больше выглядеть обиженным и потрёпанным. Где была его мать, где был его отец? Почему школьник начальных классов катается по полу, а все делают вид, словно ничего не происходит? Неужто все как один потеряли зрение и только Данииловича не настигла слепота? Почему он так старается привлечь внимание? И зачем он навредил себе? А главное, почему у него такие белые волосы?

Дмитрий рванул от домочадца на подмогу к зарёванному простофиле. Дозорцев встал перед беспризорником на четвереньки и заглянул в щель между пальцев плаксы. Даниилович обхватил тонкие кисти хулигана и насильно опустил их на ляжки. Смахнул слёзы, придержал шею Георгия и сел рядом на холодную плитку. Поднял упавшую лакрицу и бездумно сунул повалявшуюся еду в рот страдальца. По детской глупости вытер ладони Палагина о собственную одежду, принимаясь слюнями оттирать пятна.

– Пап, я не могу бросить Гошу, никогда не мог.

– Тебе это аукнется.

– Столько лет прошло с начала нашей дружбы и что-то ещё не аукнулось.

– Ты в этом так уверен? – победно заявил Даниил Дозорцев. – Вместо того, чтобы лезть к другим детям, как раньше, Палагин стал выводить именно тебя! А ты приходил домой выжитый как лимон, уставший и потрёпанный. Энергетический вампир!

Дмитрий проронил добрую усмешку, вспоминая каждый провал Палагина. Как на льду ВДНХ Гоша сваливался с коньков, как ронял пьяную голову в салат цезарь и как рвал диплом, не принятый на проверку. Неудачники тянут вниз, но Георгий вдохновлял расти. Даниилович не мог вспоминать о нём без тёплой улыбки, припоминать почерневшие от лакрицы уста, думать о невинном проказнике, как об угрозе. Пускай он горазд упасть на дно, насильственно топя вместе с собой. Ничего, если он привяжет к лодыжке камень, бросая булыжник в реку. И даже если снова оставит на детской площадке, вымаливая ожидать его прихода, совсем позабыв об обещании вернуться. Дозорцев был от него зависим, потому не осознавал, как опасна и непредсказуема эта личность.

– Я не подведу тебя, вернусь в указанный срок, ровно через неделю, – повторился Дима, – мне не позволит совесть отпустить Георгия одного, он совсем несамостоятельный. Это не ближний свет. Он ещё никогда не покидал Москву без сопровождения.

– Сдалась тебе опека над ним? – с призрением поинтересовался Даниил. – Он тебе не младший брат, не родственник. Палагин совершеннолетний парень, уже пора научиться жить.

– Увидимся через неделю, – звонок был завершён.

Чтобы выучить ребёнка плавать, нужно бросить его в воду. Но Дмитрий угадал в нём человека-панику. Видывал он, как Палагина учили купаться в областном озере, закидывая Георгия, куда подальше. А он всё бултыхался, да орал благим матом, лишь больше утопая в собственном страхе. Павлович заблудится, если отправится без надзора. Проедет станцию или ещё хуже, сядет не в тот поезд. Данииловичу важно довести Палагина в целости и сохранности. Неважно куда, на край света или в соседний город.

Ленинградский вокзал. В последний раз Палагин бывал здесь лет семь назад. Ему не запомнилось здание с приставными колоннами, с гирьками и башней с часами на верхушке. Георгию никогда не бросалось в глаза «комсомольское трио». Ни впечатляло, как скоростные поезда доставляли приезжих, из всевозможных уголков России, именно сюда. На Комсомольскую площадь, под которой простирается красная, Сокольническая линия. На Ярославке и Казанке он и вовсе не бывал, впрочем, и не горел желанием. Но перед жёлтым строением Павлович застыл неспроста. Неуклюжий Гоша спотыкнулся, выронил спортивную сумку, набитую шмотьём и с ужасом уставился на эмблему электрички. Палагин помертвел и более не смел шевелиться. Чего он испугался? Хотя, гораздо легче пересчитать на пальцах то, чего он не боялся. Спазмы сдавливали горло и приступы удушья могли длиться долгими минутами. Порой паника захватывала его настолько, что приходилось вызывать скорую. Он был болен. Был болен всю свою жизнь, отказываясь верить в очевидное. Врачи предупреждали, что панические атаки способны привести к обмороку и этого Дмитрий опасался больше всего. Отчего же Павлович трепещал? Почему конечности становились ватными? Сознание мутнело, а мышцы как будто потяжелели. Неужто самовнушение настолько давило на шею, будучи способной искривить его осанку. Нагнуться, как в поклоне. Нарушить координацию.