Лена Мюллер - Линия Возврата

– Тогда, что ты предлагаешь?

– С тобой поеду, что же ещё, – выдал не поразмыслив, о чём и пожалел. – Ты дороже, чем какая-то профессия. Вакансий ещё много будет, да и отец связи сможет подключить. А если ты там затеряешься, вот это, уже не смешно.

Последствия – это результат, а он лучше, чем ничего. Но мастеря феньку из тонких нитей, не стоит наивно полагать о её вечности. Порой старания, не более, чем трата времени. И остановиться Дмитрию так же важно, как и его дружку.

– Всюду следуя за тобой по пятам, я невольно утерял связь с былыми целями, которые вот уже несколько лет, удерживали меня в родной Москве, – признавался романтик. – Сдаётся мне, всему виной услужливая натура, а может и вовсе синдром спасателя. Хотя я никогда не испытывал к тебе сочувствия.

– А что ты испытывал?

Антарктида и Артика на противоположных сторонах земли, но они одинаково холодны. Георгий и Дмитрий разные полярности, в чём-то напоминающие друг друга. От сего ли феномена Даниилович рисковал будущим ради упрямого шкета? Потому ли терпел вонь Гоши, спустя пару месяцев без душа? От этого ли усердно ждал, когда Палагин покинет депрессивную фазу и выйдет на связь? Потому что видел в нём себя? Или видел себя радом с ним? Его рядом с собой? Их вместе в общем доме, где-то на Басманке?

Дозорцев утрамбовывал подушку и припоминал как навещал больного гриппом. Ухаживал за прикованным к кровати после перелома. Вычищал расчёску, забитую обломками волос. Протирал полы, убирал бардак, приносил фрукты и средства гигиены. Отдавался Георгию полностью, пока перспективная молодёжь грызла гранит наук и рвалась по карьерной лестнице. Он научился готовить любимый Лохикейто Палагина, рыбный суп с укропом и сливками. Разобрался в технике, лишь бы наладить работу его компьютера. Пропустил выпуск, заявившись с сюрпризом к Павловичу. Позволял спать в своей постели, когда Палагин сбегал из квартиры родителей.

Так что же он испытывал? Привязанность, названую созависимостью. Посвящая себя Георгию, без него жизнь уже давно казалась пустой и бессмысленной. Будь Георгий нелюдим, взбалмошен и меланхоличен, он был готов терпеть. И один Даниил Дозорцев лицезрел со стороны утопию в нездоровых отношениях, наровясь, как можно скорее это прекратить. Оборвать крепкую нить, натирающую шеи и удушая обеих подростков.

– Я испытывал, – речь звучала спутанной, – к тебе, я, – обрывающейся и бессвязной, – с тобой, я, – его щёки вспыхнули, виски вспотели. – Испытывал, всегда, я, – вертелся Дима.

– Не продолжай.

Они пробыли у Софии всего день. Сажали посевы, обрезали усы у клубники, вскапывали картофель и пололи землю. Бегали к соседям за свежим молоком, подкармливали бездомную стаю собак, а в свободное время садились в осоку, наблюдая как пожилой мужчина выводит на поляну стадо коз. Степановна выдала, городской ребятне, каждому по майке. А майки-то были все заляпанные джемами, да вареньем, которые так любил погибший супруг. Увы, ныне, только не выводимые пятна напоминали о его тяге к сладкому. Соловьёва набрызгала на открытую кожу москвичей вонючий спрей от надоедливых насекомых, а переносицу намазала кремом от загара. София приносила из колодца холодной воды, а завтракать гоняла в огород. Пущай, забитые, гадостью и фастфудом, желудки поглотят хоть каплю полезных овощей и фруктов. У пожилой дамы росла яркая оранжевая ягода хилла, до забавного напоминающая склеенные шарики или надутые пузыри. Дерево с вяжущими пучками пихлы и пахучий, кислый крыжовник. Он ещё толком не созрел, а Павлович уже весь куст оборвал и поел. Благо у старушки клюква не поспела, от неё Георгий бы живого места не оставил.

Посмотришь со стороны на Палагина и Дозорцева, как беспечно молодняк греется на солнце, теряя присущую столице спешность и не подумаешь, что прибыли из Москвы. И не заподозришь, как безжалостно парочка расталкивала в метро вереницу школьников, поторапливала студентов и обгоняла медлительных пенсионеров.

Завёрнутая джинса, рыбацкие панамы, колоши, да замызганные руки. Скопившаяся под ногтями грязь, загорелая голень, налезший на щёки то ли румянец, то ли болезненный ожог. Стоящие позади лопаты, корзины с купленными склянками сметаны, ряженки и простокваши. Крестьяне – как крестьяне. В городе Дозорцев напоминал интеллигента, а за счёт кудряшек походил на Пушкина. Здесь же, он так, рабочая лошадка в рваном тряпье. И ему это шло, простота сельского садовода. Палагина и вовсе, как из советского фильма вытащили. Ещё бы зубочистку, дедовские подтяжки и вылитый комсомолец.

– Весь остаток жизни бы тут прожил, – закидывая в рот морошку, невнятно балаболил Георгий.

– Деревни любишь?

– Что-то в них есть, – чавкал бескультурный, – современность, граничащая с остатками истории прошлого века.

Дмитрий огляделся. Приметил детвору с гаджетами. Девчонок с венками из одуванчиков и навороченной камерой под подмышкой. Молодую семью, неподалёку от срубного жилища, вышедшую пожарить баварские сосиски на лофт барбекю. Качающуюся на садовых качелях пожилых любовников, смотрящих сериал по ноутбуку.

– И правда, – то поразило Диму, впервые за долгое время он увидел что-то, напоминающее гармонию между поколениями, между былым и настоящим.

– В детстве я часто сюда приезжал. Помню, с другом, Колькой, к рельсам гоняли. Клали на шпалы монету и ждали, когда промчится электричка, чтобы забрать расплющенную деньгу, – хихикнул Георгий. – Выбирались по ночам, брали нитку, протягивали через дорогу. Едет машина, фарами светит, а перепуганный водитель думает: пади, канат, – и не было привычной сухости в речи Палагина. – На тарзанке катались, леса жгли, оболтусы, – с теплом молвил он.

– В те годы, тебя, тоже беспокоило происхождение?

Не поразительно, как скоро Гоша похмурнел. Тяжко вздохнул, задрал подбородок, словно изо всех сил пытался не допустить падения скупой слезы. Хорошее настроение ушло так же скоро, как и появилось. Воротилась озлобленность ко всему и, в тот же момент, ни к чему. Выборг потерял прежние краски, теперь в очах Павловича этот город был ничем иным, как увядающая трущоба. Так, глухомань. Дыра, всеми забытый медвежий угол. Рассадник раздражающего детского смеха, хабалистых мальцов и напрочь оглохших стариканов, орущих через всю улицу.

– Ну зачем ты так? – оскалился Гоша, сгибаясь.

– Просто спросил, – нет, не просто, а намеренно, утереть нос и показать, как глупа цель Павловича.

И реакция Палагина лишь подтверждала его собственное согласие Дмитрием. К фразе Дозорцева он не испытал равнодушия, в нём не зародилась ещё большая уверенность в действиях. Не закрепилось правота, не сохранилось спокойствие. Сомнения остались, а горькая истина: от знаний ничего не изменится безнадёжно рвалась наружу.