Лена Мюллер - Линия Возврата

– Твоя мама, моя подруга, и не привезла его с собой в столицу. Когда тебя забрали из дома малюток, бумаги отложили в дальние закрома на антресолях.

Георгию хотелось кричать. В похожие моменты он переставал слышать людей вокруг. Киости был прав, даже спустя несколько лет рана по-прежнему оставалась незакрытой. В Гоше бушевало бешенство за многолетнюю ложь. А к себе, появлялась жалость. И даже омерзение, как только допускалась мысль, кем он мог быть создан на свет. Георгия не унизили, но ощущение тяжести в груди не давало покоя. Загнанный в тупик, прилюдно опрокинутый на лопатки, он смотрел на ситуацию как жертва. И выдуманное давление на лёгкие, оказалось самовнушением, что ему больше нечем дышать.

– Ещё не всё, – Константин обратил на себя внимание.

– Не всё?

– Мы дадим тебе денег, чтобы ты сделал визу, загранпаспорт и в случай необходимости, поехал посмотреть на родину, если она и впрямь будет за границами России.

– Откуда у тебя деньги? – с недоверием отнёсся Гоша.

– Их собрали мы: Дмитрий, твои родители, я, семья Дозорцевых.

– Неужто отдать бабки легче, чем рассказать мне? Сколько раз я спрашивал у матери и отца, откуда я родом? И насколько часто слышал в ответ молчание!

Тоска измеряется важностью, однако же Палагин улавливал её каждый раз, сидя на балконе жилого дома. Томиться по месту, о котором не имеешь ни малейшего представления – в духе загруженного Гоши. Возможно ли всматриваться в даль, мечтая об обезличенном образе своего, когда-то потерянного, я? Искать среди построек не родную квартиру на коммунарке, а так и не названую родину. Не замечать заслуги взрастивших тебя людей, оставляя позади привычный язык, правила и учения. Грезить о жизни где-то там, за горизонтом, куда тянуло либо безумство, либо интуиция. Они назвали бы это предательством, Георгий же возвращением. И коль вокруг все рядом, по кому же Павлович скучает?

– Навели смуту, – Палагин уселся в кресло, задирая подбородок, – зачем, неужто я не имею права на знания.

– Скажи тебе раньше, думаешь, было бы легче? – встрял Дима.

– Да! Конечно же, да!

– Но недостающего куска при любом бы раскладе не хватало.

– Имя, мне нужно имя, – он опрокинулся на спинку, – а его спрятали в Выборге.

– Ещё не факт, что тебя зовут не Георгий.

Фальшивка – Гоша называл себя именно так. Вылепленная скульптура, то ли из окрашенной глины, то ли из гипса, металла или камня. Да ещё и неизвестным мастером, оставившим работу без подписи. Будучи забранным прохожими, которые оставили на безымянной статуе свои фамилии и приговорили носить ложное название.

– Может быть, – он угрожающе поднялся во весь рост, – но точно не Палагин.

Павлович затих. Георгий передвигался к кухонному балкону. Оставив компанию, он проследовал наружу, где от смертельного падения, его отделяла хлипкая решётка. И даже в ограде фантазёр нашёл схожесть со своей ситуацией. Павлович, упирающийся на опасную конструкцию, был в шаге от падения на магистраль. Как и всю сознательную жизнь его отделяла лишь стена, дабы услышать сокровенные разговоры. Заметить, насколько часто во время ссор приёмная мать говорила: ты есть никто и звать тебя никак. И пожимала плечами, когда её спрашивали, в кого вырос бездумный сынишка. Как он упустил затяжное молчание отца в детской поликлинике, когда его спрашивали о наследственных заболеваниях семьи. И как он не заметил отсутствие снимков беременной мамы при её любви фотографировать.

От кирпича веяло стужей, от ледяной плитки замёрз босой Павлович. А сверху снова полило, как из ведра и похлеще, чем в ночной колотун. Облака сменялись тучами, тучи, чёрным полотном. Только за пределами Басманного района на московские улицы проникали солнечнее лучи. За пределами столичного центра, там, совсем недалеко от Петровского парка. День был вьюжный, да хвилеватый, прям как Палагин со своей хандрой. Занимала ли его облачная погода? Терзало ли, что вот, уже в который день рождение Георгий пропадал без вести, оставляя взволнованную мать? Обречённость, о ней размышлял малец, ею же и прикрывался.

Константин заявился на свежий воздух вслед за именинником. Потерев надбровные дуги, мужчина скопировал позу Палагина.

– Не знаю, как тебе ещё угодить, – в Киости читалась усталость, – стараешься, стараешься, – речь замедлилась, тембр приобрёл визгливую окраску, – но никак не поймёшь, что ещё тебе нужно. Ты не рад сюрпризу?

– Рад.

– Тогда, почему ушёл?

– Захотел, – Георгий не знал причину, – появилось желание, я за ним и последовал, – выбрав что не наесть банальное предложение.

– Матери скажешь о своём отъезде?

– Нет, – сразу же отрезал Павлович. – Найдётся время, предстоит сделать визу и загранпаспорт.

– Всё ещё обижен на неё?

– Нет, – ответил он, – верить кому-то меньшая ответственность, чем верить во что-то. Если бы я не хотел быть обманутым, этого бы не случилось.

– Родителям нужно верить.

– И сколькие дети из СНГ согласятся с тобой? – огрызнулся парень, – единицы.

Палагин никогда не ставил под сомнение любовь приёмной семьи. И хоть заработок был невелик, квартира однокомнатной, съёмной, отдалённой от метро, а родня ему попалась благополучная. Отец никогда не пил, казалось бы, даже безобидное пивко после рабочего дня. Мать в спорах никогда не прибегала к эйджизму, а любые начинания Георгия воспринимала как тягу к самопознанию. У Павловича было всё, о чём мог мечтать подросток. Палагин же видел одну четверть недостающего торта, нежели всё остальное. И Георгий был не одинок, но в силу максимализма не сумел почувствовать свою значимость для окружающих. В полной мере ощутить заботу и привязанность.

Его неоднократно обвиняли в самобичевании. Ребятня с судьбами по ужаснее – то был аргумент общества, сверстников, Дмитрия. Гоша не находил свою жизненную ситуацию тяжёлой, тем самым противореча самому себе. Он всегда признавался в отсутствии сострадания к отпрыскам алкоголиков и наркоманов, никогда не стесняясь бесчеловечной правды. Не боясь показаться бесчувственным, не страшась быть осуждённым. Эгоизм ли или потрясение, случившееся пару лет назад? Дурные гены или посттравматический синдром? В отличие от Дозорцева, Палагин не видел нужды проявлять благородство. И находясь на краю балкона он размышлял: «А будет ли им печально, если я спрыгну? Если буду грозиться прыгнуть, меня пожалеют? Если узнают, что я бы прошёл мимо, остановятся ли?» Бросаясь из крайности в крайность, Павлович порой не замечал, как всё стремительнее и стремительнее наклонялся, облокачиваясь на железки.

– Свалишься ведь, – дядюшка привёл в чувство ветреного малого, за шиворот оттягивая Георгия от края. – Им бы укрепления поставить, – Константин почесал щетину, – или застеклить тут всё. В наши дни стеклопакет недешёвый, хотя в советские времена он не многим-то и нужен был.