Влада Билоус - Когда придёт Человек

Женя представил, как его подвезут на ритуальном фургончике и вежливо отказался.

– Ну смотри мне, – усмехнулся водитель.

Пока санитар шел до остановки, мимо него по грунтовой дороге медленно проехал вовсе не рабочий фургон, а та самая черная дорогая машина, которую он видел у ворот. Ему пару раз просигналили. За рулем сидел Роман, а на пассажирском сидении – Саша.

Самое страшное – после смены возвращаться домой. В слишком огромную квартиру, как для человека, который живёт один. Из-за стены доносился храп Вознесенского: они с Романом были соседями.

Утренний свет все равно проникал сквозь плотно закрытые шторы. Парень лежал в постели и ворочался туда-сюда, думая обо всём на свете, до сих пор видя в голове остатки, тонкий шлейф из воспоминаний санитара. Скоро этот шлейф улетучится, и станет совсем одиноко. Страшно и одиноко.

Поэтому Роман не смог уснуть. Пошел на кухню, сделал себе кофе: он любил нагревать молоко и всыпать туда растворимый порошок, вообще не используя воды. Так ему казалось вкуснее.

«Жил себе, а потом „как пошло“, и я оказался тут, ха-ха-ха», – в голове выплыли его собственные слова, сказанные на смене санитару.

Куда теперь оно пойдет? Куда теперь всё это пойдет? Он же не сможет быть водителем в Восьмерке вечно. Рано или поздно он сорвется на кого-то живого. Роман был в этом уверен и со страхом ждал, когда это случится.

Он сел за компьютер. Хотел отвлечь себя, для общего развития читал исследования очередного учёного, который пытался восстановить утраченные языки соседних народов. Только Роман не видел текста. Разум туманили собственные мысли. Их было много, целая куча ужасных мыслей. А все потому, что рядом не было никого, чтобы его отвлечь. Если бы Вознесенский проснулся, зашел к нему и начал шутить свои тупые шутки, было бы легче. Но Саша спал.

Роман боялся самого себя, своей сущности, когтей и клыков. То, что сидело внутри него, то, кем он являлся на самом деле, было в тысячу раз сильнее любой воли. Своих действий Роман предсказать не мог, и совесть не позволяла ему просто так находиться среди людей, не переживая за то, что он может кому-то навредить. Вот так Роман, привыкший быть в центре общества, оказался почти что изолированным. Без перспектив и без какой-либо жизни вне бесконечного круга: дом, Восьмерка, дом.

Парень упал лицом на клавиатуру и зарыдал.

Он слышал, что о нём говорили. Этот противный слушок в университете, откуда он едва выпустился, о том, что Роман Клиневич на самом деле сидит на наркотиках. Хотя вещества он при этом ни разу не пробовал.

Его жизнь, как думал Роман, с каждым годом становилась всё хуже и хуже. И смысла в своем существовании он не видел. Вместо него этот смысл отчаянно пытались найти брат, лучший друг и правительство страны.

А ведь Роман так любил купаться во внимании, с самого детства. Он говорил о своем одиночестве, пока за ним следовала толпа обожателей и учителей, пока земля вращалась вокруг него, а мать и брат сдували с него пылинки.

С самого начала, чуть ли не с первого класса школы, он всем и всегда нравился. Только вот такая увлечённость его персоной, пусть и льстила, на самом деле только Романа расстраивала, ведь никто под его завышенные стандарты не подходил. И не каждый мог вынести на себе тот снисходительный взгляд, которым Роман одаривал тех, кто ему не нравился.

Он страдал от того вида одиночества, которое можно назвать духовным. Тогда ещё юноша, он нырял в лесть, пока тысячи рук хотели прикоснуться к его лицу, пока чужие губы шептали: «Ты прекрасен, Рома». А он не обращал внимания и не благодарил, потому что за правду не благодарят.

На самом деле его внешность почти не изменилась, разве что он похудел и осунулся. Но для него это ощущалось, как большая катастрофа, одна из многих, что преследовали его.

С детства Роман знал, что сердце его больное, но он никогда не знал причин недуга. А когда выведал, словно огромный камень рухнул на плечи. Парню открылась тайна его отца, и он почувствовал неутолимый страх ответственности.

На самом деле он хотел быть хорошим. Он знал, что вырос избалованным, и эгоистичным, но убивать Роман никогда и никого не хотел. Только однажды по его вине погиб человек. После этого парню хотелось содрать свою серую кожу, выцарапать глаза, чтобы не видеть собственный облик по ту сторону зеркала.

Он жил с этим. Едва-едва, но Роман жил.

В это время в детской поликлинике группа помятых белых халатов разделились по отделениям.

Четверо студентов шагали в ногу.

– Я так и знал, что нам выпадет это дерьмо собачье, – сказал Ваня. – На самом деле, я думал, твои родители поколдуют, чтобы нам выставили баллы за практику без нашего присутствия, – возмутился тот, обращаясь к Артёму.

Отец и мать Артёма работали в педиатрии, поэтому часто оценки за работу в больнице друзьям прилетали просто так.

– Мама сказала, чтобы я не выделывался и учился, – ответил Артём. – «Тебе ж людей потом лечить!» – он перекривил голос матери.

Все четверо вздохнули.

– Я уже слышу этот ор, – сказал Женя.

– Все когда-то берут пробы, – сказала державшая его под руку Алена. И тут парни в один голос прохныкали. – Вспомните нас. Мы же тоже орали, как резанные.

В ответ на это её замечание парни снова издали непонятные звуки.

– Может ты и хочешь попротыкивать детям пальцы, но я бы предпочел отметить первый рабочий день нашего дорогого друга.

Тут Ваня подмигнул Жене.

– Ой, нет. Я так спать хочу. И сегодня опять работать, – зевнул парень.

– Два через два? – спросил Ваня.

– Да, два рабочих, два выходных.

Друзья с самого утра доставали Женю вопросами о том, как выглядит Восьмёрка изнутри, какое там оружие, кто там работает.

А Женя мало что им мог рассказать. Свой обморок он предпочел утаить, чтобы избежать насмешек, оружие ему пока не показали, а остальное почти не запомнилось.

Забор крови делали всем детям Государства в возрасте пяти лет. Такую же пробу давным-давно брали и у Жени, и у Алёны, и у всех остальных.

Вещь это была обязательной и крайне необходимой для Государства. Пробы с ДНК каждого гражданина хранились в базе данных ГСБ. Найденный пепел, если человек превращался в безголового, потом сличали с этой базой, и поэтому личность того, кто умер ночью, устанавливали моментально. Их поминали и хоронили так же обыкновенно, словно те умерли от инфаркта или воспаления легких.

Становились безголовыми (или же блеммиями, как их называли официально) в основном те, кто ночью или поздним вечером выходил на улицу. Но, несмотря на плакаты, висящие на столбах «После 20:00 – домой», многие гуляли. Кому-то хотелось покурить на детской площадке. Кто-то находил темные улицы местом романтических встреч. Кто-то по вечерам выходил на пробежку.