Аввакум Петров - Житие протопопа Аввакума, им самим написанное

Наутро кинули меня в лодку и повезли дальше. Когда приехали к порогу Падуну Большому 98, – река в том месте шириной с версту, три порога гораздо круты, и если не воротами что поплывёт, так в щепы изломает. Привезли меня под порог: сверху дождь и снег, на плечах один только кафтанишко накинут, льёт по спине и по брюху вода. Тяжко было гораздо. Из лодки вытащили, по каменью, скованного, около порога того тащили. Да уж больше не пеняю Спасителю своему, но (словами) пророка и апостола утешаюсь, говоря про себя: «Сыне, не пренебрегай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Кого любит Бог, того и наказует.

Бьет же всякаго сына, которого приемлет. Если наказание терпите, тогда как к сыновьям относится к вам Бог. Если же без наказания приобщаетесь к нему, то оказываетесь выблядками, а не сыновьями» 99.

Потом привезли меня в Братский острог 100и кинули в студёную тюрьму, соломки дали немножко. Сидел до Филиппова поста в студёной башне. Там в те поры зима живёт, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спине-то нельзя было. Когда покормят, а когда и нет. Есть-то после побоев тех хочется, да ведь то неволя: когда пожалуют – дадут. Да безчинники издевались надо мною: иногда одного хлебца дадут, а иногда ветчинки одной неварёной, иногда масла коровьего, тоже без хлеба. Я же прямо-таки, что собака, так и ем. Не умывался ведь. Да и кланяться не смог, лишь на крест Христов погляжу да помолитвую. Караульщики по пяти человек поодаль стоят. Щёлка в стене была, – собачка ко мне каждый день приходила, чтоб поглядеть на меня. Как Лазарю на гноище у врат богатого псы облизывали гной его 101, отраду ему творили, так и я со своею собачкою поговаривал. А люди далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрьму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьёю бил: и батожка не дали; блох да вшей было много. Хотел Пашкову кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, велено терпеть.

В шестую неделю после побоев перевёл он меня в тёплую избу, и я тут с аманатами 102и с собаками зимовал, скован. А жена с детьми вёрст за двадцать от меня сослана была. Баба Ксенья мучила её там, бранясь, всю ту зиму, в месте пустынном.

Сын Иван ещё невелик был, прибрёл ко мне побывать после Христова Рожества, и Пашков велел его кинуть в студёную тюрьму, где я прежде сидел. Ребячье дело – замёрз было тут; сутки сидел, да и опять велел (Пашков) к матери его вытолкать; я его и не видал. Приволокся – руки и ноги обморозил.

Весной снова поехали вперёд. Всё разорено: и (съестные) запасы, и одежда, и книги – всё растащено. На Байкалове море снова я тонул. По реке по Хилку 103заставил меня (Пашков) лямку тянуть; зело тяжек путь по ней был: и поесть некогда было, не то что спать; целое лето бились против течения. От тяготы водной осенью у людей и у меня стали ноги пухнуть и живот посинел, а на другое лето и умирать стали от воды. Два лета бродил я в воде, а зимами волочился волоком через хребты 104.

На том самом Хилке в третий раз тонул. Барку от берега оторвало; у людей (барки) стоят, а меня понесло; жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает барку вверх дном и снова палубой, а я на ней ползаю и кричу: «Владычица, помоги! Упование, не погрузи!» Иной раз ноги в воде, а иной раз выползу наверх. Несло с версту и больше, да перехватили; всё размыло до крохи. Из воды выйдя, смеюсь, а люди те охают, глядя на меня, платье-то по кустам развешивают. Шуб шёлковых и кое-какой безделицы было ещё много в чемоданах да в сумах – с тех пор всё перегнило, наги стали.

А Пашков меня же хотел бить: «Ты-де себя выставляешь на посмешище». И я, в куст зайдя, к Богородице припал: «Владычица моя, Пресвятая Богородица, уйми дурака того, и так спина болит!» Так Богородица-свет и уняла – стал по мне тужить.

Доехали до Иргеня-озера 105. Волок тут, стали волочиться. А у меня (Пашков) работников отнял, другим наняться не велит. А дети были маленьки: таскать не с кем, один бедный протопоп. Сделал я нарту и зиму всю за волок бродил. У людей и собаки в подпряжках, а у меня не было ни одной, кроме двух сынов, – маленьки были ещё Иван и Прокопий, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок – вёрст со сто; насилу, бедные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила. А дочь Аграфена брела-брела да на нарту и взвалилась, и братья её со мной помаленьку тащили. И смех, и горе, как помянутся дни те: ребята-то изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и они, съевши, опять лямку потянут.

И кое-как перебились через волок да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба Мамврийского 106. Не пустил нас Пашков и в засеку сперва, пока не натешился; и мы неделю-другую мерзли под сосною с ребятами, одни без людей на бору; потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с ребятами огородились, балаганец сделав, и огонь жгли. И как до воды домаялись весной, поплыли на плотах по Ингоде-реке; от Тобольска четвертое лето.

Лес гнали строевой, городовой и хоромный, есть стало нечего, люди стали мереть с голоду и от водных скитаний. Река песчаная, (берега) сыпучие, плоты тяжёлые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишь только начнут бить, ан он и умрёт, и без битья насилу человек дышит. С весны по одному мешку солоду дано на десять человек на всё лето, да-петь работай, никуда на промысел не ходи. И вербы, бедный, сбродит в кашу нащипать – и за то палкою по лбу: «Не ходи, мужик, умри на работе». Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому, не знаю, как из ума он исступил!

Однорядка московская жены моей не сгнила, по-русски рублей в двадцать пять, а по-тамошнему и больше. Дал нам четыре мешка ржи за неё, и мы, (рожь) с травою (перемешав), перебивались. На Нерче-реке все люди с голоду померли, осталось небольшое число. По степям скитаясь и по лесу, траву и коренья копали, и мы с ними тоже, а зимой сосну. Иной раз кобылятины Бог даст, а иной раз кости зверей, задранных волками, находили, и что от волка осталось, то мы глодали; а иные и самих замёрзших волков и лисиц ели.

Два сына у меня умерли в той беде 107. Невелики были, да всё одно детки. Пускай так, куда-то денутся (Бог их приберёт). А с другими мы, скитаясь, наги и босы, по горам и по острым каменьям, травою и кореньями перебивались. И сам я, грешный, отведал по нужде кобыльего мяса и мертвечины. Но помогала нам по Христе боярыня, воеводская сноха Евдокия Кирилловна 108, да жена его, Афанасия, Фёкла Симеоновна 109. Они нам от смерти, Христа ради, отраду давали тайно, чтоб он не сведал. Иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца сколько удастся – четверть пудика и гривенку-другую 110, а иногда и полпудика, и пудик передаст, накопив, а иногда от кур корма нагребёт 111. И той великой нужды было годов с шесть и больше. А в другие годы Бог пощадил.