Аввакум Петров - Житие протопопа Аввакума, им самим написанное

Узнал про младенца и сам Пашков, она ему сказала. Я к нему пришёл, и он поклонился низенько мне, а сам говорит: «Господь тебе воздаст; спаси Бог, что ты по-отечески творишь, не помнишь зла нашего». И в тот день пищи довольно прислал.

А после того вскоре чуть было не стал меня пытать. Послушай-ка, за что. Отпускал он сына своего Еремея 122в Мунгальское царство 123воевать – казаков с ним семьдесят два человека да тунгусов двадцать человек – и заставил инородца шаманить, сиречь гадать, удастся ли им поход и с добычею ли домой будут. Тот же мужик-волхв близ моего зимовья привёл ввечеру живого барана и стал над ним волхвовать; отвертев ему прочь голову, начал скакать и плясать и бесов призывать, крича много; о землю ударился, и пена изо рта пошла. Бесы его давили, а он их спрашивал, удастся ли поход. И бесы сказали: «С победой великой и с большим богатством будете назад».

Ох душе моей! От горести погубил овец своих, забыл о писаном в Евангелии, когда Заведеевичи про поселян жестоких советовали: «Господи, аще хощеши, – сказали, – да огонь снидет с небес и истребит их, якоже и Илия сотворил». И, оборотившись, Исус сказал им: «Не знаете, коего духа вы. Сын Человеческий не пришел душ человеческих погубить, но спасти их». И пошли в иную весь 124. А я, окаянный, не так сделал: в хлевине своей с воплем Бога молил, да не возвратится вспять ни один из них, да не сбудется пророчество дьявольское; и много о том молился.

Сказали ему, что я так молюсь, и он лишь излаял в те поры меня, отпустил сына с войском.

Поехали ночью по звёздам. Жаль мне их; видит душа моя, что им быть побитым, а сам-таки молю о погибели на них. Иные, приходя ко мне, прощаются, а я говорю им: «Погибнете там!» Как поехали, так лошади под ними вдруг заржали, и коровы тут заревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами инородцы, что собаки, завыли; ужас напал на всех. Еремей прислал ко мне весть, «чтоб батюшка-государь помолился за меня». И мне его сильно жаль: друг он мне тайный был и страдал за меня. Когда меня его отец кнутом бил, стал он говорить отцу, так тот кинулся за ним со шпагой. И когда на другой порог приехали, на Падун, все сорок дощаников в ворота прошли без вреда, а его, Афанасия, дощаник, – снасть добрая была, и казаки, все шестьсот (человек), пеклись о нём, – а не могли провести, взяла силу вода, сказать же лучше, Бог наказал. Стащило всех людей в воду, а дощаник на камень бросила вода и через него переливается, а в него не идёт. Чудо, как Бог безумных тех учит! Боярыня в дощанике, а сам он на берегу. И Еремей стал ему говорить: «За грех, батюшка, наказывает Бог! Напрасно ты протопопа-то кнутом-тем избил. Пора покаяться, государь!» Он же зарычал на него, как зверь.

А Еремей стоит, отклонясь к сосне, и, прижав руки, «Господи помилуй!» говорит. Пашков, схватив у малого колесчатую пищаль, – никогда не лжёт, – прицелившись в Еремея, спустил курок: осеклась и не выстрелила пищаль. Он же, поправив порох, прицелившись, опять спустил, и снова осеклось. Он и в третий раз (так же) сотворил – так же не выстрелила (пищаль). Он и бросил её на землю. Малый, подняв (её), в сторону спустил – пищаль и выстрелила! А дощаник по-прежнему на камне под водою лежит. Потом Пашков сел на стул и шпагою подперся, задумался. А сам плакать стал. И, плача, говорит: «Согрешил я, окаянный, пролил неповинную кровь! Напрасно протопопа бил, за то меня и наказывает Бог!» О, чудо! По Писанию, косен Бог на гнев и скор на послушание 125, – дощаник сам, покаяния ради, с камня сплыл и стал носом против воды. Потянули – и он взбежал на тихое место. Тогда Пашков, сына своего призвав, промолвил ему: «Прости, брат, Еремей, правду ты говоришь». Он же подошёл и поклонился отцу. А мне сказывал (о том) дощаника его кормщик Григорий Тельный, что тут был.

Смотри, не страдал ли Еремей ради меня, а пуще ради Христа! Слушай же, снова к прежнему возвратимся.

Поехали на войну. Жаль мне стало Еремея! Стал Владыке докучать, чтоб пощадил его. Ждали их, и не вернулись в срок. А в те поры Пашков меня к себе и на глаза не пускал. В один из дней устроил он застенок и огонь разложил – хочет меня пытать. Я, узнав, на исход души и молитвы проговорил, знаю стряпню его: после того огня мало у него живут. А сам жду (присылки) за собой и, сидя, плачущей жене и детям говорю: «Воля Господня да будет! “Аще живем – Господеви живем, аще умираем – Господеви умираем” 126». А вот уж и бегут за мною два палача.

Чудо! Еремей сам-друг мимо моей избы дорожкою едет, и их позвал и воротил.

Пашков же, оставив застенок, к сыну своему с кручины, как пьяный, пришёл. Тогда Еремей, отцу своему поклонясь, подробно всё ему рассказал: как без остатка войско у него побили, и как увёл его инородец пустынными местами, раненого, от монгольских людей, и как он по каменным горам в лесу семь дней блудил, не евши, одну (только) белку съел; и как в образе моём человек во сне ему явился и благословил, и путь указал, в которую сторону идти, а он вскочил и обрадовался и выбрел на дорогу. Когда отцу рассказывает, а я в то время пришёл поклониться им. Пашков же, возведя очи свои на меня, вздохнув, говорит: «Так-то ты делаешь, людей-тех столько погубил». А Еремей мне говорит: «Батюшка, поди, государь, домой! Молчи, ради Христа!» Я и пошёл.

Десять лет он меня мучил, или я его – не знаю, Бог разберёт.

Перемена ему пришла 127, и мне грамота пришла 128: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял с собою; мыслил про себя: чай, без него и не вызволит меня Бог. Да и сам я убоялся с ним плыть: перед отъездом говорил он: «Здесь-де земля (его) не взяла, по пути-де вода у меня приберёт». Среди моря велел бы с судна спихнуть, а сказал бы, будто я сам свалился; потому и сам я с ним не захотел.

Он в дощаниках поплыл с людьми и с оружием, а я – месяц спустя после него, набрав старых, и раненых, и больных, кои там негодны, человек с десяток, да я с семьёй, семнадцать человек. В лодку сев, уповая на Христа и крест на носу поставив, поехали, ничего не боясь. А иной раз, бывало, и боялись, тоже ведь люди, да куда было деться, всё одно смерть! Бывало то и с Павлом апостолом, сам о себе так свидетельствует: «Внутрь убо – страх, а вне убо – боязнь»; 129и в другом месте: «Уже-де и не надеялись мы и живы быть, но Господь меня избавил и избавляет» 130. Так-то и с нами бедными: аще не Господь помогал бы, скоро вселися бы во ад душа моя 131. И Давыд глаголет: «Аще не был Господь в нас, внегда востати человеком на ны, живы пожерли быша нас» 132. Но Господь всячески избавлял меня и доныне избавляет. Мотаюсь, как плевел посреди пшеницы, среди добрых людей, а где и посреди волков, как овечка, или посреди псов, как заяц; всяко перебиваешься о Христе Исусе. Кусаются еретики, что собаки, а без Божьей воли проглотить не могут. Да воля Господня, что Бог даст, то и будет, без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе-то сделать, с чем бы явиться пред Владыкой, а то умрём же всяко. Полно о сем.