ИВИ РАН - Ненасилие как мировоззрение и образ жизни

Кроме И. Гессена, с журналом сотрудничали С. Гессен, иеромонах Лев (Жилле), П. Бицилли, монахиня Мария (Скобцова) и другие. Редакцию составляли Г. Федотов, Ф. Степун, И. Бунаков. Своим христианским долгом они считали усиление тревоги за состояние мира, потрясенного в своих основах, увеличение беспокойства, призыв к бодрствованию. Новоградцы также стремились к возрождению духовной культуры, которая, по их мнению, со времени гуманизма неуклонно шла на убыль, «мелела религиозная жизнь, обмирщалось само христианство». Редакторы и сотрудники журнала проповедовали максимально вдумчивое и бережное отношение человека к человеку. Между отдельными эмигрантскими группировками была возможна и допустима самая страстная борьба. Но, будучи православными людьми, они не должны были унижаться до «злостного невнимания к противнику, беспредметной выдумки о нем, желания всеми средствами скомпрометировать его среди своих единомышленников...» Другими словами, не допускать «большевистского отношения к человеку». Враждовать между собой значило «лить воду на вражью мельницу», превращать разговор из внимательного к мнению противника диалога в «бессмыслицу игнорирующих друг друга монологов» 8.

Философы часто давали оценки событиям, исходя из двух планов бытия: божественного, трансцендентного, духовного и человеческого, имманентного, материального. Н. Бердяев так разделял эти две плоскости: «В историческом теле, в материальной ограниченности невозможна абсолютная божественная жизнь» 9. Первую мировую войну он считал вторичной по отношению к той мировой войне и вражде, ненависти и истреблению, которые начались задолго до нее в глубине духовной действительности. Война явилась «имманентной карой и имманентным искуплением одновременно для ожесточенного человечества». В ней соприкоснулись предельные крайности и дьявольская тьма переплелась с Божественным светом. «Мы все виноваты в войне, — писал он, — все ответственны за нее и не можем уйти от круговой поруки», как те, кто ест мясо, — участвуют в убийстве животных. «Когда я желаю победы русской армии, я духовно убиваю и беру на себя ответственность...» 10

По мнению Н. Бердяева, сбросить с себя ответственность хотят только пацифисты, которые в своих отвлеченных пожеланиях избежать войн склонны оставлять человечество в его прежнем состоянии. Они боятся убийства, потому что жизнь для них исчерпывается эмпирической данностью. Тех же, кто верит в бесконечную духовную жизнь и «в ценности, превышающие все земные блага, ужасы войны и физическая смерть не так страшат. Этим объясняется то, что принципиальные пацифисты встречаются чаще среди гуманистов-позитивистов, чем среди христиан. Последние больше боятся потерять душу, чем тело, следуют словам Спасителя: "И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более того, кто может и душу, и тело погубить в геенне"» (Мф. 10,28).

Пацифизм, согласно Бердяеву, есть рационалистическое отрицание иррационально-темного в жизни. Пацифисты не хотят признавать законом материального мира закон насилия. Сам же Н. Бердяев считал, что абсолютная истина о непротивлении злу насилием не есть закон жизни в этом хаотическом и темном мире, внутренне проникнутом разделением и враждой, что абсолютное отрицание насилия и войны возможно лишь как явление глубоко индивидуальное, а не как норма и закон. Следуя традициям русской интеллигенции, он поощрял активную деятельность, страдание и подвиг: «Безболезненно только оставаться в покое и бездвижности... Христианство верит в искупительность страдания и зовет к вольной Голгофе». Доброта не противоположна твердости, даже суровости, не надо бояться страданий в борьбе за то, что любишь, как не надо бояться операции ради выздоровления. «Тот уготовляет человечеству неизмеримо большие страдания, кто боязливо закрывает себе глаза на необходимость таких операций» 11.

Н. Бердяев находил корни непротивленчества в русской истории: «У нас, русских, есть боязнь силы, есть вечное подозрение, что всякая сила от дьявола. Русские — непротивленцы по своему духу». Может, это произошло потому, что русские «в истории своей слишком много страдали от насиловавшей их, над ними стоящей силы... Из инстинкта самосохранения русский народ привык подчиняться внешней силе, чтобы она не раздавила его, но внутренне он считает состояние силы не высшим, а низшим...» 12В исканиях Л. Толстого чувствуются настроения всего русского народа.

Эту пассивную доброту, всегда готовую уступить и отдать всякую ценность, Н. Бердяев не мог признать высоким качеством, он призывал к активной и твердой доброте.

В доводах и пафосе книги Н. Бердяева «Судьба России» чувствуются не только революционные, но и патриотические нотки. В нем, как и в оцениваемой им «традиционно настроенной русской интеллигенции», пробудились инстинкты, которые не вмещались в отвлеченно-социологические доктрины и отвлеченно-моралистические категории. Когда потребовалась живая реакция на события такого масштаба, как война, усилилось чувство непосредственной любви к родине, укрепилось его национальное самосознание, которые выразились в его рассуждениях об «осуществлении русским народом своей миссии в мире» 13. Философ осознал, что все прежние, характерные для традиционного интеллигентского сознания ценности добра, справедливости, блага народа, отвлеченные категории и оценки теперь, столкнувшись с исторически конкретной проверкой, оказались вроде бы и ненужными. Хотя замечал, что в русской потребности все в мире осмыслить морально и религиозно есть своя правда.

С годами Н. Бердяев изменил свои непримиримые и категоричные революционные позиции на более умеренные. Рассматривая тот же вопрос тридцать лет спустя в статье «Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого», он уже не считал войну необходимой встряской человеческого организма, отрясавшей сон мещанства и обыденности, а с горечью замечал, как трудно человеку достичь гармонии между двумя состояниями: войны и обыденности.

Мировая история в очень большой степени была историей войн, и состояние войны стало привычным для человека. Война велась не только на Земле, но и на Небе между ангелами и демонами. Никогда не было стабильности: войны людей, семейств, классов, партий, вероисповеданий, идей сменяли друг друга. Люди не могли ужиться, а всякое насилие рождало противодействие. Боровшиеся за свободу и братство людей должны были применять силу по отношению к противникам этой свободы и братства, а отстаивавшие пацифизм — к противникам пацифизма.

Неужели нельзя обойтись без силы? Или у людей есть глубокая потребность драться, идеализировать некоторые формы убийства: дуэль, войну, убийство из идейных соображений? Война требовала храбрости, жертвенности, делала героем. Она же разнуздывала самые низшие инстинкты человека — жестокость, насилие, жажду могущества. «Соблазн славы носил антихристианский характер» 13, приводил к обоготворению людей, которых не следовало боготворить: полководцев, цезарей и других вождей.